Сыр и черви

Там высится гора среди равнины
Из сыра тертого, и с той горы
Сбегает вниз молочная река,
Текущая затем по всей округе
В творожных берегах...
Король тех мест зовется Бугалоссо.
Велик и толст подобно стогу сена,
Он королем назначен оттого,
Что трусостью никто ему не равен.
Из задницы он манну извергает,
Плюется марципаном, и плотва
Наместо вшей в его башке клубится.

Этот «новый мир» отличается не только изобилием, но и полным отсутствием каких-либо социальных обязательств. Здесь нет семьи, потому что царит полная сексуальная свобода:

Там нет нужды ни в юбках, ни в накидках.
Рубашек и штанов никто не носит.
Все голые, и девки и мужчины.
Ни холода там нету, ни жары,
И всяк любого видит, сколько хочет.
О, счастье, не имеющее равных...
Детей они заводят, не считая,
О пропитаньи им не нужно думать:
С дождем там выпадают макароны.
Отцов, как выдать замуж дочерей,
Забота не гнетет: там каждый
Устраивается по своей охоте.

Здесь нет собственности, потому что не надо трудиться и все принадлежит всем:

Чего захочешь здесь, то и имеешь.
А одного, кто вздумал говорить,
Что надобно всем сообща трудиться,
Повесили немедленно всем миром...
Здесь нет ни мужиков, ни бедняков,
Любой богат, любой преизобилен.
По всем полям навалены пожитки.
Земля не размежевана никем,
Владей, чем хочешь, и селись, где знаешь:
Свобода здесь поэтому царит.

Эти мотивы, которые замечаются (хотя и не с такой отчетливостью) почти во всех произведениях данного времени, посвященных стране Кокань, имеют по всей вероятности в своей основе те впечатления, которые первооткрыватели заокеанских земель составили о них и об их обитателях: нагота, сексуальная свобода, отсутствие частной собственности и социального неравенства, и все это на фоне приветливой и благодатной природы148. Средневековому мифу о стране изобилия тем самым сообщались черты некоей элементарной утопии. Здесь в принципе допускалось любое вольномыслие, которое надежно маскировалось буффонадой, парадоксом, гиперболой149, — всеми этими совами, которые испражняются меховыми шубами, и ослами в упряжи из сосисок, — вкупе с ритуальной иронической концовкой:

Хотите знать, как вам туда добраться?
В шутейной гавани найдите вы корабль,
На нем по морю врак скорей пускайтесь,
Как приплывете — будете дурак.

Совсем другой язык использовал Антон Франческо Дони, автор одной из первых и самых известных итальянских утопий XVI века: его диалог, включенный в книгу «Миров» (1552), так и называется — «Новый мир»150. Тон здесь серьезный, содержание также резко изменилось. Утопия Дони уже не крестьянская, подобно «Стране Кокань»151, место ее действия — город, имеющий в плане форму звезды. Обитатели его «нового мира» в своих привычках умеренны («мне весьма по душе указ, покончивший с бичом повального пьянства..., с этим обыкновением проводить за столом по полдня») и ничуть не похожи на коканьских забулдыг. Но и у Дони античный миф о золотом веке соединяется с картиной первобытной чистоты и невинности, характерной для первых рассказов об Америке152. Правда, прямых ссылок на них нет: мир, описываемый Дони, именуется им просто «новый мир, отличный от нашего». Благодаря некоторой уклончивости этого выражения модель идеального общества впервые в утопической литературе могла быть размещена во времени, в будущем, а не в пространстве, в неведомых землях153. Но из донесений путешественников (а также из «Утопии» Мора, публикацию которой Дони осуществил лично, сопроводив ее предисловием) сюда перешли наиболее характерные черты этого «нового мира», а именно общность женщин и имущества154. Мы видели, что они свойственны также образу страны Кокань.