Сыр и черви

На этот раз инквизиция решила, что с нее довольно. В конце июня 1599 года Меноккио был арестован и помещен в тюрьму в Авиано. Через некоторое время его перевели в Портогруаро. 12 июля он предстал перед инквизитором, Джероламо Астео, которому составляли компанию епископский викарий Конкордии, Валерио Трапола, и местный подеста, Пьетро Зане.

52. «Фантазии»

«Eductus e carceribus quidam senex...»*, отметил нотарий. С первого допроса в инквизиции прошло пятнадцать лет, три из них Меноккио провел в тюрьме. Он был уже стариком: худой, с седыми волосами, с седеющей бородой, одетый, как всегда, мельником — в светло-серую накидку и колпак. Ему исполнилось шестьдесят семь лет. После суда он чем только не занимался: «Я плотничал, держал мельницу, держал трактир, школу счета и письма для ребятишек169, на праздниках играю на гитаре». В общем, старался удержаться на плаву, пуская в ход свои умения и способности — в том числе, грамотность, которая немало ему навредила. В самом деле, инквизитору, спросившему, привлекался ли он раньше к суду инквизиции, Меноккио ответил: «Меня вызывали... и спрашивали насчет «Верую» и насчет разных фантазий, которые меня посещали, потому что я читал Библию и голова у меня варит; но я всегда был добрым христианином и остаюсь им».

Желание выказать покорность — «фантазии» — сопровождалось, как обычно, горделивым сознанием своих интеллектуальных возможностей. Подробнейшим образом Меноккио рассказал, как он исполнял возложенные на него епитимии, сколько раз исповедовался и причащался, сказал, что покидал Монтереале только с разрешения инквизиции. Относительно покаянной накидки он дал такое объяснение: «Это правда, на праздники я иной раз надевал ее, а иной — нет, а зимой, когда приходилось работать в морозный день, я надевал ее всегда, но под низ». Дело в том, что, надевая ее, «я терял много из своих заработков, меня не так охотно звали на работу... потому что люди, увидев на мне этот наряд, принимали меня за отлученного от церкви, и поэтому я его не носил». Обращения в инквизицию не принесли результата: «мне не разрешили ее не носить».

Но когда его спросили, имелись ли у него колебания в вере, Меноккио не сумел солгать. Вместо решительного отрицания он фактически признался: «Мне много фантазий приходило в голову, но я не давал им веры и никому их не сообщал». Инквизитор продолжал настойчиво допытываться, «беседовал ли (Меноккио) с кем-нибудь о предметах веры и кто они такие были, и когда, и где». Меноккио ответил, что говорил кое с кем «о предметах святой и истинной веры, но в шутку, а с кем и когда и где не помню, хоть убей». Неосторожный ответ. «Как это вы шутили о предметах веры? Разве допустимо шутить о предметах веры? Что, по-вашему, значит «шутить»?» — «Ну..., я говорил всякие нелепицы», — едва вымолвил Меноккио. «Что за нелепицы? Выражайтесь яснее!» — «Я не помню».

Инквизитор настаивал. «Не знаю, — сказал Меноккио, — может быть, кто-то принял мои слова в дурную сторону, но я ничего противного вере не хотел сказать». Он пробовал защищаться. Нет, он не говорил, что Христу было не под силу сойти с креста: «Я думаю, что ему это было под силу». Он не говорил, что не верит евангелию: «Я думаю, что в евангелии содержится истина». И тут он опять допустил ошибку: «Да, я говорил, что священники и монахи, из тех, что учились, написали евангелие именем Духа Святого». Инквизитор вне себя от негодования: он что, действительно, такое говорил? когда?, где?, кому?, что это за монахи? Меноккио, упав духом: «Откуда же мне знать, я не знаю». — «А почему вы это сказали, раз не знаете?» — «Дьявол иногда подзуживает и говоришь незнамо что...»

В очередной раз Меноккио, пытаясь списать свои сомнения на дьявольское искушение, продемонстрировал их вполне рациональную основу. Из «Прибавления» Форести он узнал, что «было много разных евангелий, таких, как евангелия св. Петра или евангелия св. Иакова, но они были отвергнуты». Вновь в его уме сработал механизм аналогии. Если некоторые евангелия являются апокрифическими, если они созданы людьми, а не Богом, то почему не все? Ясно просматривается связь с его утверждениями пятнадцатилетней давности, с идеей Писания, ограниченного «двумя словами». Очевидно, все это время он не переставал размышлять о все тех же предметах. И теперь ему вновь предоставлялась возможность поделиться итогами этих размышлений с теми, кто был способен (как ему казалось) его понять. И он забыл и думать о какой-либо осторожности. «Я думаю, что Бог сотворил все, то есть землю, воду и воздух». — «А что же огонь? — спросил свысока епископский викарий, — Его кто создал?» — «Огонь, он повсюду, подобно Богу, а другие три элемента это три лица: Отец — воздух, Сын — земля, Святой Дух — вода». И добавил: