Сыщица начала века

– Нам известно, что вы все: и вы с сестрой, и господин Вильбушевич, и убитый Сергиенко – несколько лет назад жили в Минске, – быстро говорю я, вытянув вперед руки, уверенная, что Лешковский развяжет их, однако он не обращает на них никакого внимания, и я опускаю их, чтобы не стоять перед ним, словно попрошайка. – Вчера в Минск послан телеграфный запрос, ответ на который придет нынче ночью или завтра утром. И если удастся установить, что корни случившегося тянутся еще к тем временам, что у вас были давние причины расправиться с Сергиенко, то вы все будете немедленно арестованы.

– Отчего же все? – пожимает плечами Лешковский, неотрывно глядя в мои глаза. – Какая связь между, к примеру говоря, мной – и каким-то Сергиенко? А Красильщиков? А Вильбушевич?

Я ужасно зла на то, что руки остаются связанными: у меня затекли кисти, поэтому ляпаю, не подумав:

– Насчет Виллима Яновича-то все ясно… вы клееночку на кухне когда сменили, сударь?

Он даже пошатнулся!

– Да, – произнес после небольшой паузы. – Не зря всполошилась Дарьюшка. Эта дама избыточно востра.

– Не волнуйтесь, – хладнокровно говорит Лешковский. – Свои наблюдения Елизавета Васильевна всяко не успела никому поведать. Только мы являемся свидетелями ее откровенности. Вы вполне можете немедленно поехать домой и новую клеенку убрать, а положить любую другую, бывшую в употреблении. Возьмите хоть у меня или у Красильщикова. Пусть кто-нибудь докажет, что…

– Да не так это и трудно, – бросаю я, злясь на свою неуместную болтливость, но уже не в силах угомониться: так мне хочется хоть в чем-то одержать верх над этими убийцами. – Нужно только спросить у Маши, горничной Евлалии Романовны, какая у вас клеенка была. Горничные на такие вещи приметливы!

– Вы опять же забываете, что наблюдений и подозрений своих никому передать не можете, – уточняет Лешковский. – Они так и канут в Лету… вместе с вами.

А, так ты решил меня еще и напугать?

– Вы в самом деле так думаете? Неужели не в силах уразуметь, что исчезновение двух работников правоохранительных органов, которые нарочно отправились выведать кое-что о подозреваемом в убийстве, но канули после этого… в Лету, немедленно вызовет страшные подозрения? Искать будут в первую очередь у Вильбушевича, а потом и здесь. Они увидят то же, что видела я, сделают те же выводы, которые сделала я. И окажись вы хоть семи пядей во лбу…

– Вы это в том смысле, что спрятать трупы не сможем? Да ну, бросьте. Кстати, Красильщиков прав. Пачкать руки в крови не стоит. Вы все сделаете сами – якобы по собственной воле!

– Интересно, каким образом вы нас заставите это сделать? – храбрюсь я, хотя у меня поджилки трясутся.

– Уверяю вас, что способы есть. Вы же слышали намек Красильщикова. Можете поверить, что…

Я не успеваю договорить.

– Довольно, Евгений Юрьевич! – раздается голос, в котором… в котором я даже не сразу узнаю голос Смольникова!

Это отнюдь не стон, не жалобный вздох, не мольба – это громкий голос уверенного в себе и своих силах человека.

Я оглядываюсь изумленно… такое же выражение на лицах окружающих мужчин.

Смольников уже не сидит, поникнув, в углу – он стоит, прислонясь к стене. Руки у него связаны, в отличие от моих, за спиной, однако впечатление такое, что он просто-напросто небрежно заложил их за спину – и свысока, иронически поглядывает на ошеломленных людей.

– Георгий… – слышу я свой голос, больше похожий на легчайший выдох.

Он бросает на меня быстрый взгляд, мгновенная улыбка трогает его губы – и вновь глаза с вызовом устремляются на наших мучителей.

– Черт! Вы обманули нас! – возмущенно кричит Красильщиков, и это его возмущение настолько смешно, настолько нелепо, что по губам Смольникова вновь скользит ухмылка – на сей раз сардоническая.

– Совершенно верно, – кивает он. – Я очнулся давно – достаточно давно, чтобы внимательно выслушать все, что здесь говорилось: все разумные доводы Елизаветы Васильевны – и все ваши бессмысленные возражения.

– Неужто бессмысленные? – вскидывает брови Лешковский, который быстрее других (и уж конечно – быстрее меня!) умудрился овладеть собой.

– Совершенно, – с уничтожающем выражением говорит Смольников. – Абсолютно! И я вам сейчас это докажу. Тут есть одна тонкость, которую не знала Елизавета Васильевна. Вернее, не успела узнать: я хотел сообщить ей это лишь во время нашего возвращения от госпожи Марковой. Но не смог сего сделать – по причинам, от меня не зависящим. А новость такова: телеграмма в Минск отправлена, это первое, а второе – нынче днем на нее уже получен ответ. Сия срочная и секретная телеграмма все поставила по местам в нашем расследовании.

Вильбушевич и Красильщиков обмениваются затравленными взглядами, однако Лешковский, раз надевши на себя маску невозмутимости, уже не снимает ее.

– И что ж там такое, в той телеграмме? – вопрошает он как бы даже с иронией. – Я понимаю, она секретная, но неужели вы будете так жестоки с нами, вашими жертвами, и не откроете нам интригующей тайны?