Сыск во время чумы

Это были дворянские дети, о том можно было знать и по одежде – все трое в опрятных кафтанчиках, хотя белые чулки – с дырками и спущенными петлями, башмаки – грязные, где-то парнишки, видать, лазили без спросу.

Николенька вздохнул – он страшно хотел пойти с ними, что бы ни сказали об этом домашние.

И он направился следом в какой-то смутной надежде, что обернутся, скажут еще что-то восхитительно взрослое, мужское, боевое.

Самое занятное – что надежда эта сбылась. Красавчик обернулся.

– Пошли с нами, научим, – позвал он. – Так будешь биться – надежей-бойцом сделаешься! Я вот, жаль, не успею.

– Чего не успеешь? – стараясь вести беседу на равных, спросил Николенька.

– А мне скоро в службу. Я в Семеновской гвардейский полк служить поеду, – похвастался собеседник. – Вот двенадцать лет исполнится – и поеду в Санкт-Петербург!

На вид он был старше – такой рослый, как будто ему уже стукнуло все четырнадцать, плотного сложения, весьма подходящего для кулачного бойца, и толстоватый для своих лет Николенька вдруг понял, что его полнота, предмет детских дразнилок, в новой жизни будет даже преимуществом.

Новая жизнь эта началась на низком берегу Яузы, куда привели его новые знакомцы. Там сходились парнишки, любопытные до боевых ухваток, и, как взрослые бойцы делились на «камзолы» и «бороды» – то бишь, на дворянство и простонародье. Кулачный бой на Москве уважали. Не только простой люд – иной купец не гнушался встать в стенку, иной офицер предпочитал кулак своей дворянской шпаге. Шпагой-то насмерть проткнуть можно, а кулаками помахать – любезное дело, и ежели кто зубов недосчитается – впредь ловчее будет. Опять же, кулак всегда при себе.

Парнишки имели кому подражать – каждую зиму к Масленице составлялись стенки, лучшие бойцы переманивались, а самые опытные и ловкие схватывались на льду Москвы-реки, там, где запруда на Неглинке позволила образовать довольно широкий и хорошо замерзающий пруд, один на один в охотницком бою. Их знали, за ними наблюдали, знакомством с ними похвалялись.

Явились там, на берегу, и тринадцатилетний знаток некого славного удара вполруки, да впоперек груди, и ровесник ему, мастер, перенявший у взрослого соседа приемы ломания – подступа к противнику на полусогнутых, с кривляньем и на первый взгляд лишними движениями.

Володька Орлов, годом старше Николеньки, и Феденька Орлов, годом его младше, уже вовсю употребляли бойцовское наречие. Считалось особым щегольством говорить «нюни», а не «губы», «хребет», а не «спина», «руда», а не «кровь». Удар, наносимый вполсилы, для проверки ловкости противника, звался «пытливым».

– Запомни наперед, – сказали они Николеньке Архарову. – Лежачего не бьют, мазку не бьют, лежачий в драку не ходит.

И так гордо при этом глядели, как будто не первую зиму на лед в стенке выходили.

– Кулак – не сласть, а без него – ни шасть, – такой поговоркой поделился с ним их старший, Алешка, выйдя из очередной схватки с подбитым глазом, однако его противкик остался лежать на прибрежной траве. – Вишь, он меня размашкой достал да тут же туза и проворонил. Учись, чадушко!

Николенька легко осваивал все эти тычки, тузы, щелки и размашки. Тело неожиданно оказалось послушным – и, хотя сам он так и не понял тогда смысла слова «свиль», употребленного старшими, однако то движение, коим стан, повернувшись, пускает мощный тычок или туз вскользь, усвоилось почти сразу. Малолетние знатоки и мастера, нахватавшиеся у старших парней всевозможных ухваток, стали для него почтеннее учителей, нанимаемых родителями для обучения письму, чтению и арифметике. Тем более, что учителя все попадались какие-то незначительные, из тех, о коих позднее воспитанники говорили: меня учили на медные деньги. Вскоре старшего, Алешку, действительно увезли в Санкт-Петербург, и Николенька тоже принялся мечтать о военной службе.

Николенька оказал мало склонности к наукам и к искусствам, а более всего хотел служить в гвардии. Иного пути ему, впрочем, и не пророчили, так что в тысяча семьсот пятьдесят четвертом был он, как водится, в возрасте двенадцати лет зачислен в Преображенский полк и тут же отпущен для постижения арифметических наук. Три года спустя сочли, что дальше учить недоросля не имеет смысла, для честной службы и того довольно, и он был принят в полк нижним чином, и это тоже было в порядке вещей – вся дворянская служивая молодежь, попав в гвардию, начинала с солдатского звания.

Бывши неудачным младенцем, в отрочестве он тоже не слишком похорошел – вытянулся, несколько постройнел, однако нос тоже принялся расти и оказался малость крупнее, чем требуется для гармонии. Общее впечатление несколько скрашивалось тем, что волосы, как у многих в детстве, все еще вились, но это преимущество исчезало, когда их убирали в общепринятую прическу – гладкую, с косицей сзади и с буклями по бокам.