Т. 2. Ересиарх и К°. Убиенный поэт

На лугу, что раскинулся за полными цветущих слив садами, обступившими боснийскую деревню, кружился неистовый хоровод коло^{61}, с пляской и пением, Мерно покачивались бедра, нервные узкие бедра парней — с прискоками, а девичьи, тяжелые и округлые, как луковицы, плавно вращались, натягивая короткие юбки. Одна за другой лились песни, то лирические, то сатирические, а то охальные, и тогда девушки притворялись, что не понимают. Пели:

Первый сказал: ты моя роза.
Второй сказал: ты звездочка моя.
Третий сказал: ты ангел мой небесный.
А четвертый поглядел да и не сказал ничего.
Я от зеркала знаю, не роза я, не звездочка, не ангел.
Я от зеркала знаю, что те трое мне солгали.
А который смолчал, тот и будет моим милым.

Некоторое время хоровод кружился молча. Бедра ходили ходуном, подпрыгивали, раскачивались, виляли. Цыгане и цыганки, сидевшие на откосе над дорогой, что тянулась вдоль луга, заиграли на своих гитарах другой мотив, и плясуны подхватили:

Старый бек, сараевский турок,
На весах тянул сто десять око^{62}

.Его дочка — только тридцать,
Убежала она к сербам поскочник поплясать.

Потом парни запели:

Невестушка не девушка,
Ни дать ни взять мешок с дырой…

Внезапно разнесся дикий вопль: «Отмыка!»

И к плясунам ринулась горстка парней, которые прятались за изгородью по другую сторону дороги и уж, конечно, были в сговоре с цыганами.

Слыша этот клич — «Отмыка!» — все понимали, что затевается традиционное у южных славян умыкание невесты. Какой-то отвергнутый влюбленный узнал, что его милая пошла на луг плясать коло, собрал горстку друзей и теперь они собирались умыкнуть гордячку. Но момент был выбран неудачно. Плясуньи с испуганным визгом попрятались за спины плясунов, среди которых был, возможно, и удачливый соперник похитителя. Натолкнувшись на мгновенный отпор, похитители в смущении остановились. Их было только шестеро, а парней-плясунов одиннадцать, да столько же девушек. Девушки шушукались:

«Это все Омер-портняжка. Он хочет умыкнуть Мару».

Омер возглавлял «отмыкарей»; коренастый, чернявый, крепкий как бычок, он дрожал от ярости. Цыгане пощипывали гитарные струны. Глаза Омера сверкнули. Он шагнул вперед и затянул:

Igra kolo, igra kolo nadvadeset idva.
U tom kolu, u tom kolu, lipa Mara igra.
Kakva Mara, kakva Mara, medna asta una…

Кружит коло, кружит коло, за парою пара.

Пляшет в этом хороводе красавица Мара.
Ах, медвяные уста у пригожей Мары…

Один из защитников девушек, видный парень, высокий и худощавый, перебил его:

— Омер, сам понимаешь, когда у нас не знают, как зовут девушку, или не хотят называть ее по имени, ее кличут Мара. Ты скажи, про какую девушку кричал «Отмыка!», чтобы она могла себя защитить.

Омер крикнул:

— Про Мару, дочку старого Тенсо.

Миловидная мордашка Мары, смуглая и перепуганная, показалась из-за спин защитников, и девушка сказала:

— Омер, я тебе не желаю зла. Довольно ты попел у меня под окнами и зимой, и летом. Но я тебе ни разу не отвечала. Хорошие ты песни знаешь, но замуж за тебя я не хочу.

Плясуны и плясуньи крикнули: «Прощай, Омер!» — и зашагали к деревне.

«Отмыкари» не препятствовали их отступлению, но, когда цыгане на дороге заиграли «Литании Марко», похитители загнусавили на этот мотив женоненавистническую песенку, которая должна была оскорбить Мару:

Марко, от женщин избави нас,
Марко, от этих гадин избави нас,
Марко, от этих шлюшек избави нас,
Марко, от этих тварей избави нас,
Марко, от изменниц подлых избави нас…

Затем Омер в ярости обернулся к товарищам: — А я-то вокруг нее увивался! В прошлом году с ней еще можно было сладить. После коло она угощалась медовым курабье, сливовым пирогом, пшеничными лепешками, топленым свиным салом и медом, что я носил ей из дому. А потом побывала в городе. Насмотрелась там на итальянцев, и евреев, и турков, и венцев, и мало ли на кого еще, может статься, даже на греков, а я их терпеть не могу и всякий раз, как увижу грека, показываю ему пятерню и говорю «Пенде!», потому что для них это самое страшное оскорбление, какое только можно выдумать!

Один из «отмыкарей» возразил: