Т. 4. Сибирь. Роман

— Ну, ладно, поезжайте, батюшка, раз иначе нельзя. Проживу как-нибудь. Небось не умру, — сказала Поля, видя, что Епифан не уходит, ожидает от нее каких-то слов в ответ.

Потом из-за стены донеслись говор и стук посуды. Поля поняла, что хозяева с гостем сели завтракать.

Когда совсем рассвело, дверь снова раскрылась, и появился Агап.

— Пельмени, девка-баба, в мешке. Найдешь в сенцах на кляпе. Сыпнешь вот в чугунок, сколь захочешь. Хлеб в сенях, в ларе. И чайник, вот он.

Со стуком Агап разместил чугунок и чайник на столе и, не сказав больше ни одного слова, удалился.

Вскоре с улицы донесся скрип саней. Поля вскочила, приблизилась к окну. По дороге через поляну вразнопряжку двигались в сторону леса две подводы. В первом коне Поля узнала Епифанова рысака. Второй конь был не Криворуковых. «Своего братья-разбойники запрягли. У нашего, видно, ноги короткие», — усмехнулась Поля и снова улеглась на перину, в прогретое ее же телом углубление.

4

Поля пролежала на перине недолго. Спать уже не хотелось. Да и как-то тревожно было при мысли, что она одна на чужой заимке. Ей все казалось, что кто-то ходит по длинному крыльцу, постукивает в сенцах то крышкой ларя, то дверью дома в половине братьев. А ходить было некому. Поля собственными глазами видела, что уехали все. На первой подводе она отчетливо рассмотрела двух седоков и на второй — тоже двух. Особенно хорошо видны были фигуры мужиков на повороте дороги. На белом, ослепляющем своей белизной снегу черное выделялось по-особенному зримо. Нет, не могла она ошибиться.

Встав, Поля первым делом подшуровала печку, умылась над ведерком, зачерпнув железным ковшиком из кадушки холодную воду, поставила греть чугунок. Мешок с морожеными пельменями она нашла без труда. Отсыпав в кипящий чугунок десятка три пельменей, она вернула мешок на прежнее место и села завтракать. И снова ей казалось, что кто-то ходит по соседней половине или стучит в стену дома с улицы, а может быть, и в ворота. Она вскакивала, смотрела в окно, но на поляне было пустынно и тихо. Снег лежал недвижимо, и так же недвижимо стояли пихты и ели, окружавшие строения заимки.

После завтрака Поля надела шубу, вышла во двор. Ого, братья жили не бедно! Длинный, рубленный из сосновых бревен амбар был заперт ржавым, в целую ладонь, замком. Видать, немало хранилось в нем добра! Иначе стоило ли вбивать в прочную дверь из трех плах и в смолево-жилистый косяк железную петлю с накладной пластиной в палец толщиной? Заглянула Поля и в конюшню. Два тонконогих коня гнедой масти, уткнув морды в глубокое корыто, лениво похрустывали овсом. В ясли было натолкано душистое луговое сено — про запас. Вторая половина стайки пустовала — коров братья не держали. «А на черта они им нужны, — думала Поля. — Морока одна с коровами. Маслице небось у братьев и без того имеется: за веревки в Нарыме все, что душе захочется, можно иметь. Да и кедровники кругом — бьют масло, наверное, из ореха».

Епифанов второй конь, шедший всю дорогу на поводке, был помещен в особый отсек стайки, сделанный, видимо, когда-то, чтоб содержать жеребых кобыл. Конь узнал Полю, жалобно заржал, замахал мослокастой головой.

Полю тронуло это. Она подошла к коню, обхватила его за шею, прижалась к жесткой гриве:

— Соскучился по своим! Ишь ты, какой чувствительный… А я? Я, милый коняка, готова волком завыть от такой жизни, — громко сказала Поля, будто конь мог понять ее переживания.

Она ласково погладила коня по мягким, теплым губам, заглянула в кормушку, подняла клок сена, выпавший из яслей, засунула его за решетку. Конь притих, косил на Полю добрыми глазами, так и казалось: умей конь говорить, осыпал бы он Полю словами благодарности за то, что не пренебрегла им в минуты горькой тоски, не осудила за его потаенный порыв.

Поля вышла из двора, оглядела заснеженную поляну, переливавшуюся под холодным солнцем золотистыми полосами, и побрела по снегу к избушке, стены которой чернели на краю поляны, возле зеленого пихтача.

Избушка оказалась баней. Отменно соорудили ее братья-скопцы. В лес смотрело застекленное оконце, на крыше — труба: камень с глиной. Предбанник, сбитый из толстых плах, просторный, как сени. Вдоль стены — широкая скамейка. Поля поняла, что к чему: здесь, после того как по телесам твоим походил горячий веник, лежи в прохладе, сколь душа примет, ничем не неволь себя, прохлаждайся, как какой-нибудь персидский царь в своих покоях.

Поля раскрыла дверь в баню. В нос ударил острый запах табака. Поля вошла внутрь и еще больше удивилась. В бане тепло, как в избе. На месте каменки — печь с чугунными котлами, жестяными жбанами, нанизанными на круглую медную трубу. Вначале Поля не поняла, зачем это сделано, но, взглянув в угол, увидела пять четвертей с желтоватой жидкостью.

Поля присела, повела носом поверх незакрытых горлышек. Потемнело у нее от запаха в глазах, запершило в горле. Поля кинулась к двери, распахнула ее, выскочила в предбанник. «Самогон на табаке настаивают», — догадалась она, захлопывая с силой дверь.