Т. 4. Сибирь. Роман

— И правда, вы не должны его знать. В последнее путешествие без вас шалаш этот соорудили. Подкоп в береге обвалился, подмыло в половодье… Ну, ладно. Осмотрел я и этот шалаш. Но и в нем ничего не оказалось. Вылез из шалаша-то, стою, думаю: «Как же быть дальше? Может быть, заночевать мне тут? Вечер близится». Поднял это голову-то, чтоб взглянуть на солнышко, сколь низко оно над лесом опустилось, и вдруг вижу: напротив меня, на суку, под сосновыми ветками, висит брезентовый мешок. Я от радости-то чуть «ура» не закричал. Нашел! Ведь тут можно было всю землю сквозь сито пропустить, а мешка этого не найти. Сподобил же меня бог в тот момент оторвать глаза от земли и взглянуть чуть повыше. Не случись этого, вернулся бы ни с чем. Понял я тогда и как утрата эта произошла. Видать, когда мы лодки-то загружали, кто-то возьми да и повесь мешок-то с бумагами на сучок. А после погрузки я, как старшой, осмотрел шалаши, ничего не обнаружил, ну и ударили мужики веслами по воде. Бумаг своих Венедикт Петрович хватился аж на пятый день пути. Погоревал-погоревал да и умолк. «Найду, мол, на будущий год. Никуда не девается». А будущий год-то не получился. Пошло все через пень в колоду… Ну, снял я с сука мешок с бумагами, осмотрел. Все в сохранности, порчи никакой. Брезент чуть почернел, но нигде не прохудился. Еще бы пять лет висел и вытерпел. Переночевал я у шалашей и на рассвете тронулся в обратную дорогу. Тюк хоть был увесистый, грел спину, а все-таки не изнурял. С таким грузом можно идти. Дотащился до Лысой горы, а дальше поплыл по Чулыму. В Лукьяновке передневал и скорее в город. Вот, думаю, обрадуется Венедикт Петрович! Не зря ведь писал, что душа в беспокойствии. В Томске в его доме и прежде доводилось бывать мне. Поднялся на крылечко, дергаю за проволоку, топаю нарочно погромче. Ни ответа, ни привета. Вдруг выходит из соседнего дома барыня под зонтом. День жаркий, печет так, что не продохнешь. «Вы что, господин хороший, — обращается ко мне, — к профессору Лихачеву?» — «Да, говорю, к Венедикту Петровичу по неотложному делу». — «А вы что, его сродственник или еще кто?» — спрашивает она и косит глазами на брезентовый тюк. «Почти, говорю, сродственник. Сколько лет вместе путешествовал с Венедиктом-то Петровичем». — «Странно, говорит. Если вы сродственник, то должны же знать, что профессор неделю тому назад отбыл насовсем в Санкт-Петербург». — «Как, говорю, насовсем? Этого не может быть. Он ждал меня и не мог уехать». — «А вот выходит, что не очень ждал. Уехал. Навсегда. Будет теперь вносить смуту в другом месте». И барыня с этими словами застучала каблучками по доскам тротуара. Я верил и не верил тому, что она сказала. Снова принялся дергать за проволоку, а потом даже в окно постучал. Но тут из того же соседнего дома вышел важный такой барин с тростью в руке. «Напрасно, говорит, стараетесь. Профессор Лихачев отбыл в Петербург. В доме этом никого нет». Вот уж тут, Иван Иваныч, слезы брызнули у меня. «Да за какие же провинки, думаю, такое наказание мне?» Сколько я там на крыльце простоял, не помню, потом кинул тюк на плечо и поплелся на постоялый двор.

— И где же этот тюк теперь? — поспешно спросил Акимов, и Лукьянов заметил, что в глазах его вспыхнули лихорадочным блеском тревожные огоньки.

— Берегу. Дома в ящике под замком держу. Вдруг Венедикт Петрович востребует.

— Ну, событие! — воскликнул, повеселев, Акимов. — И мне ведь об этом ни звука. Не любит дядюшка о своих промашках другим расписывать.

— Он и тогда, в пути, виду особого не показывал. Погоревал, и все. «Звонок, говорит, Степан Димитрич». Я не понял, спрашиваю: «Какой звонок, Венедикт Петрович?» — «Не из приятных звонок. Напоминает он о приближении старости. Собранность уходит, память слабнет».

— Полукавил дядюшка! У него столько собранности, что другому молодому поучиться.

— «Затмение, говорю, у каждого может быть, Венедикт Петрович». — «Не утешайте, говорит. Раньше ничего подобного со мной не могло произойти, Степан Димитрич». Мне-то тогда тоже от этой потери лихо было. Вроде и мой недосмотр. — Лукьянов умолк, вздохнул, потом заговорщическим тоном продолжал: — Одним словом, Иван Иваныч, если свидитесь с профессором, передайте: буду тюк его беречь сколько надо, а уж коль смертный час придет, накажу и жене, и сыну, и дочкам… А может быть, у вас другое размышление? Прихватить бы тючок вам с собой… А только как?

Вот именно: как? Услышав о бумагах ученого, таким странным образом оказавшихся у Лукьянова, Акимов прежде всего подумал: «Заберу с собой. Вот будет радость дядюшке! Ждет меня одного, а я явлюсь с бумагами его кетских путешествий… Наверняка они нужны ему сейчас позарез».

— Сколько, по-вашему, Степан Димитрич, весу в этом тюке? — прищурив глаза, спросил Акимов.

— Не пробовал взвешивать, Иван Иваныч.

— А приблизительно?