Т. 4. Сибирь. Роман

— Что ты, Ваня? Что потерять? — обеспокоясь его возгласом, спросила Катя и, чуть отстранясь от него, заглянула ему в глаза. В них стоял испуг, и мятежные искорки вспыхивали в расширившихся зрачках.

— Тебя потерять, Катя, — упавшим голосом сказал он.

— Почему потерять? Я твоя, Ваня. Пойми, навсегда твоя, — твердо произнесла Катя.

Словно кто-то подтолкнул Акимова. Он вскинул Катю на своих сильных руках, покружился с ней на середине избы и осторожно, подставляя под ее спину широкие ладони, положил на дощатый топчан.

В промороженное окошко заглядывало просветлевшее под вечер зимнее небо. Нежная голубизна распахнулась во всю ширь над притихшим лесом, а по ней откуда-то из глубины тайги лились и лились неудержимые розово-багряные потоки, предвещавшие поворот на сильный мороз.

2

Банка с воском догорела, и Катя запалила другую банку, с рыбьим жиром. Светильник потрескивал, источая горьковатый чад.

Напрягая глаза, Акимов вслух читал:

— «Царские опричники — эти злые церберы самодержавия — попирают элементарные права человека. Произвол, насилие, поборы, взятки — все это стало повседневным явлением. Самодержавие гниет заживо, отравляя озон нашей общественной жизни ядовитым зловонием…»

Катя сидела напротив Акимова и внимательно слушала его чтение, то и дело посматривая на него настороженными глазами. Акимов дочитал до конца листок, отложил его и тихо сказал:

— Все правильно, Катя, а все-таки листовка еще не вызрела. Во-первых, нужно вычеркнуть такие слова, как «цербер», «озон» и другие, которые знают только грамотные люди, да и то, пожалуй, не все. И, во-вторых, по-моему, необходимо перестроить композицию листовки. Все общие положения отнеси в самый конец. Начинай с главного…

— Одну минутку: вооружусь. — Катя достала из внутреннего кармана стеганой поддевки карандаш и бумагу и, разгладив ладонью лист на столе, быстро-быстро принялась писать.

— Я бы так начал, Катя. — Акимов встал, оперся ладонью о кромку стола. — «Царские опричники готовятся осуществить жестокую расправу над крестьянкой, женой солдата, потерявшегося на фронте без вести, Зинаидой Новоселовой. Истерзанная нуждой, растоптанная бесправием, доведенная до крайней степени отчаяния, Зинаида Новоселова, двадцатидевятилетняя женщина, убила полицейского Карпухина. Виновата ли Зинаида Новоселова? Нет, не виновата. Изнуренная гнусными домогательствами наглеца и развратника с полицейскими погонами, Зинаида своим вынужденным выстрелом защищала свою честь женщины, свою верность мужу, достоинство своего ребенка. Не Зинаида Новоселова окажется на скамье подсудимых, а царские опричники, самодержавие, его насквозь прогнивший правопорядок, поддерживающий произвол, казнокрадство, лихоимство, взяточничество и прочие чудовищные пороки. Не бедной крестьянке, рискнувшей поднять руку на безумства власть имущих, а царю-кровопийцу Николаю Второму, царскому правительству, всему правящему классу России суд подпишет приговор…» И тут, Катя, переход к той части, где ты говоришь о войне, о страданиях народа, о революции…

— Да, да, Ваня. Вот посмотри, как тут хорошо все смыкается. — Катя взяла листок, лежавший перед Акимовым, и, найдя необходимое место, стала читать: — «Разве одинока в своей горькой судьбе сибирская крестьянка Зинаида Новоселова? Стоном стонет русская земля. Свыше двенадцати миллионов рабочих и крестьян три года проливают кровь в бессмысленной братоубийственной войне. Война не принесла и не принесет избавления народу. Все громче и сильнее по всей земле русской слышится призыв партии социал-демократов большевиков: «Долой войну! Долой самодержавие! Да здравствует революция!»

Заключительные слова будущей листовки Катя прочла нараспев, сочно, сопровождая отдельные слова взмахами руки. Темные глаза ее загорелись. Она вскинула голову, подчиняясь настроению протеста и подъема, которое сама старалась вложить в листовку. Акимов залюбовался Катей. Подошел к ней, склонился, осыпал разгоряченное лицо поцелуями.

— Ты у меня трибун! Молодец! Уж как я люблю тебя! — отступив, сказал он с ласковой улыбкой, чуть выпятив из-под усов покрасневшие от поцелуев губы. Катя подбирала обеими руками рассыпавшиеся волосы, тихо смеялась сама себе, не в силах сдерживать своей радости от его нежности и похвалы.

— Еще не все, товарищ Гранит! Не все! Хочу с тобой поговорить о женщинах-свидетельницах. Что ты мне посоветуешь, Ваня? — Катя смотрела на него в упор, пытаясь быть серьезной и строгой. Но нет, это не удавалось. Губы вздрагивали, из глаз струился особый свет — свет любви, греющий его душу, по щекам скользила сдержанная усмешка, делавшая ее лицо бесконечно милым и одухотворенным.

— Ну, что тебе посоветовать? — Акимов тоже старался быть предельно серьезным, хотя это тоже не очень выходило. — Все, что ты рассказала, не шутка. Ты многое уже сделала. То, что на суде выступят семь свидетельниц-крестьянок, — это сильно, это хорошо. Постарайся их подготовить ко всякого рода каверзным вопросам судей и прокурора. Ясно, что суд и особенно обвинение будут их сбивать, путать и наконец просто запугивать.