Т. 4. Сибирь. Роман

Акимову давно хотелось кое о чем порасспросить Федота Федотовича, но он совершенно не представлял, осведомлен ли старик как-либо о нем самом. Излишнее любопытство могло породить встречные вопросы, отвечать на которые было бы в его положении нелегко. Акимов помалкивал, с улыбкой поглядывал на старика. «Если ты, дед, истинно благородная душа и спасаешь нашего брата не из-за корысти, то будь здоров еще сто лет», — думал про себя Акимов.

Что касается Федота Федотовича, то он просто сгорал от любопытства, ко пуститься в расспросы не рисковал, помнил строгий наказ зятя Федора Терентьевича Горбякова. «И еще вот что, фатер, — сказал тот на прощание, — с разного рода вопросами к этому человеку не вяжись. Вполне допускаю, что рассказать всю правду о себе он не сможет, а вранье, как знаешь, для честного человека — нож в горло».

Взаимное молчание продолжалось до середины ужина. Первым его нарушил Акимов. «Ведь если я с ним буду молчать, то он сбежит от меня раньше времени», — подумал Акимов, представив себя один на один с этим лесным океаном. На миг ему стало не по себе.

— Скажи-ка, Федот Федотыч, — прямо, идя на риск трудных вопросов, начал Акимов, — ты с малых лет в нарымских лесах обитаешься?

Старик отозвался с великой готовностью:

— Нет, паря. Тутошний я тридцать годов с гаком.

— Из каких мест прибыл сюда?

— Шибко кривая дорога выпала мне. С Сахалина. Вечный поселенец.

— С Сахалина?! — воскликнул Акимов, осматривая старика каким-то новым взглядом. Кудрявый, розовощекий, с добрыми серыми глазами, старик никак уж не производил впечатления бывшего каторжника.

— Ну, а на Сахалин как попал? — забыв о всяких предосторожностях, спросил Акимов.

— По царевой воле, паря.

— Ты что же, уголовный или политический?

— Суди как хочешь. С дружком предателя мы уклинили. Товарищей он под петлю подвел.

— Грабеж замышляли?

— Люди мы смиренные. Забастовка, вишь, случилась. Работал я в ту пору грузчиком на демидовском медеплавильном заводе. Хуже каторги! Ну, взбунтовались, конешно! Заговор между собой: так и так. Лучше сдохнуть сразу, чем умирать день за днем. Управляющий стражу вызвал. А мы стоим на своем — и баста. И все б ничего, да затесалась в нашу головку одна гнида. Чурбаков была ей фамилия. Выдал всех зачинщиков подчистую. Увезли их куда-то, и сгинули они все четверо. А все ж перед кончиной успели они передать, от чьей черной руки смерть примают. Тогда-то и порешили мы убрать эту гниду. Белый свет чище будет. Долго гадали, кому и как дело сделать. Вызвался мой напарник Филипп, и я с ним. Оба холостые, бессемейные, силенкой бог не обидел. Ну, короче сказать, подкараулили мы его и… А он, гнида полосатая, оказался живучий. Выжил, приполз домой и снова донес. Нас с Филькой — в первую голову, а потом и остальных, которые причастные были… А гнида-то все-таки подохла, сказывали потом, что могилку его с землей жители сровняли, чтоб не поганил честных усопших.

Двенадцать человек укатали на Сахалин. Нам с Филькой по десять годов каторги и вечное поселение. Филька, связчик мой, и пяти годов не вытянул. Высох как щепка, изошел кашлем с кровью. А мне, вишь, пожилось. И эдак ломали и так… Ничего не взяло!

Тут как-то вдруг чуть-чуть просвет вышел. Говорят: те, которые на вечное поселение, могут с Сахалина на другие отдаленные земли передвинуться: Нарымом прозываются. Охотников, конешно, не сильно много нашлось, а были все-таки. Рассуждали как? Что Сахалин, что Нарым — все равно гибельные места, а только Сахалин приелся, сидит у каждого в печенках, а Нарым в новинку и вроде поближе к родине…

За короткие минуты рассказа Федота Федотовича живо представилась Акимову трудная жизнь этого человека. Старик стал ему и ближе, и дороже, и неотступное чувство настороженности улетучилось бесследно. «Нет, этот не выдаст, пристава не приведет, сбережет насколько хватит сил, — с облегчением в душе думал Акимов. — А какова Россия?! Даже в самом далеком уголке, при безлюдье, встречаешь примеры ужасной социальной несправедливости и классового порабощения! Нет, только революция, глубокая, очистительная, может вывести Россию из той трясины, в которую завели ее самодержавие и капиталисты!»

Федот Федотович заметил, что его рассказ произвел на беглеца впечатление. Заглянув Акимову в глаза, старик с усмешкой сказал:

— Нагнал я, паря, на тебя тоску. А ты не кручинься! Чего человек не переживает, каких бед не переносит! Иной раз оглянешься и сам себе не веришь. Будто не ты сам, а кто-то другой всю эту поклажу на своих плечах протащил… А ты томский или дальний? — вдруг переходя от рассуждений к вопросам, спросил старик.

«Ну вот, начинается», — промелькнуло в уме Акимова, но сейчас он уже не испытывал тревоги перед любопытством старого человека.

— Дальний.

— А пошто запоздал-то? В такую пору бежать — гиблое дело. Берега с реки на три версты просматриваются, каждая былинка как на ладони. И в лесах не схоронишься — холодище. Бесприютное время!