Т. 4. Сибирь. Роман

Маша выразительно взглянула на Катю и перевела глаза на мать.

— И представь себе, маманя, и эта Катя — тоже Кондрашина. Только у той в фамилии после буквы «к» шла буква «а», а у этой «о». Так ведь, Катюш, в документе у тебя написано?

— Так, Маша, так, — слегка смутившись, подтвердила Катя и посмотрела на Машу с благодарностью, пока до конца не понимая, зачем потребовалось подружке столь поспешно ссылаться и на документ, и на обозначенную в нем фамилию.

Татьяна Никаноровна открыла дверь, пропустила девушек в сени, но тут же обогнала их и в дом вошла первой.

Девушки сбросили платки, полушубки, сняли и пимы, давая отдохнуть ногам. Татьяна Никаноровна достала с печки две пары толстых шерстяных носков, подала и дочери и Кате.

— По полу холодом тянет, — объяснила она.

Катя присела на табуретку возле железной печки, пыхавшей горячим теплом. В чугунке, всунутом нижней частью в круглое отверстие, булькало и посвистывало варево. Крышка на чугунке изредка вздрагивала, подскакивала, и по дому разносился вкусный запах.

Маша позвала Катю осмотреть дом Лукьяновых. Кстати, надо было поближе приглядеться и к Татьяне Никаноровне, которая не сидела на месте, сновала по комнатам туда-сюда.

В доме было чисто, уютно, хотя и пусто. Мебель во всех комнатах одинаковая: шкаф, стол, скамейка, кровать, две табуретки. Все некрашеное, но гладкое, выровненное искусным фуганком и отполированное суконкой со спиртом.

— Отец все смастерил. Сухой кедр, — сказала Маша и ласково погладила ладонью по столу.

В горнице, отделенной от кухни узкой проходной комнаткой, Катя подошла к простенку, завешанному фотографиями в рамках, но разглядеть ничего не удалось: стемнело.

Маша заметила неудачу подружки, подшутила:

— Ну ничего, Катюш, завтра посмотришь. Ночевать как раз здесь будешь. В Лукьяновке, как везде, осветиться нечем.

Но Маша была неправа: Татьяна Никаноровна зажгла в прихожей светильник и зазывала девушек ужинать.

— Как чисто у вас, тетя Таня! Блеск везде! — похвалила Катя хозяйку. — Сколько же времени тратите на такую чистоту?

Только теперь Катя рассмотрела непоседу Татьяну Никаноровну. Ей, вероятно, было около пятидесяти лет. Она была среднего роста, смуглая, черноглазая, с сильно очерченными бровями. На круглом миловидном лице выдавались скулы, и, пожалуй, они-то и заставляли думать, что среди предков женщины были представители коренных народностей Сибири. Поразили Катю руки Татьяны Никаноровны — аккуратные, точнее сказать, изящные для крестьянки и бесконечно подвижные, деятельные. Чувствовалось, что они привыкли к работе и не терпели покоя. Она без устали передвигала посуду, перетирала ее длинным полотенцем с вышивкой по концам. Двигалась Татьяна Никаноровна быстро, бесшумно, словно катилась. И было в ней что-то схожее с колобком. Может быть, это впечатление создавалось потому, что все формы женщины были округлые, хотя назвать ее толстой или даже полной Катя не решилась бы.

Похвала гостьи не осталась незамеченной. Полотенце пробежало по одной тарелке, по другой. Татьяна Никаноровна взглянула в упор, и что-то лукавое сверкнуло в ее черных глазах.

— А кому, Катюша, сорить-то? Сорить некому! Старик мой дома почти не живет, а детки разлетелись, как птенцы из гнезда. Ссыльных в нашем селе тоже теперь не держат. На постой пускать некого.

— А почему не держат, тетя Таня?

— У властей опаска на уме. Вышли наши мужики из доверия. Теперь гонят ссыльных на край белого света. А при них все ж нам, бабам, было сподручнее. И дров, бывало, помогут навозить, и дом без призору не оставался… Да и подрабатывала я немножко: еду готовила, стирала… Народ-то все, правда, безденежный, но зато честный. Случалось, задалживали мне чуть не за год. А как денежный случай у них выпадет — все до полушки отдадут, а уж извинений и благодарностей не сосчитаешь.

За чаем Маша рассказала матери о посещении выселка, о ночевке у Зины, о ее житье-бытье.

Татьяна Никаноровна похвалила дочь: