Та, что стала Солнцем

Баосян слабо улыбнулся:

– Неужели?

Выбегая в ярости из комнаты, он слышал смех брата.

Оюан вошел в палаты администрации провинции в поисках господина Вана, сжимая в кулаке сверток счетоводных отчетов. Его сразу же окружил неприятно пахнущий воздух бюрократической конторы: смесь запаха чернил, заплесневевшей бумаги и лампового масла. Это помещение представляло собой вызывающий клаустрофобию лабиринт из книжных полок и письменных столов, и мимо скольких бы закоулков он ни проходил, в каждом всегда сидел еще один чиновник, сгорбившийся над кипой бумаг. Оюан ненавидел здесь все. За последние годы руководства господина Ван власть этого учреждения значительно возросла, а чиновники размножились, как кролики. Теперь ничего невозможно было предпринять, не проставив по крайней мере трех печатей, не проконсультировавшись с костяшками на счетах, будто это афоризмы «Книги Перемен»[25], и не сделав запись в казнайчейских книгах. На каждого загнанного коня или потерянный лук должно быть дано объяснение, а получить им замену стало таким подвигом, что рыдали даже закаленные воины. А когда ты потерял десять тысяч человек, в два раза меньше коней и все их снаряжение, то даже думать об этом было страшно.

Несмотря на то что господин Ван был администратором провинции и аристократом, размер его письменного стола не превышал размеров столов прочих чиновников. Оюан стоял перед ним и ждал, когда его заметят. Господин Ван окунул кисть в чернила, не обращая на него внимания. Даже здесь, на его рабочем месте, его жесты были такими же искусственными, как у танцовщицы. Представление. Оюан распознал его, так как и сам разыгрывал представление. Он обладал маленьким телом и женским лицом, но он носил доспехи, говорил низким голосом, двигался быстро, и хотя люди видели его непохожесть, они реагировали на его поведение и его положение. Однако представление господина Ван выставляло напоказ именно его отличие от других. Он словно привлекал взгляды и нарочно вызывал презрение к себе. Будто ему нравилось страдать.

В конце концов господин Ван поднял глаза:

– Генерал.

Оюан сделал самый легкий поклон, который можно считать приемлемым выражением почтения, и вручил господину Ван счетоводные отчеты. Вид всех своих потерь, перечисленных на бумаге, он воспринимал как вызов. С новым приливом гнева он вспомнил о мятежном монахе. Став причиной его потерь и позорного выговора от Чагана, этот монах положил начало его движению к цели. Он не чувствовал к немуза это благодарности. Скорее, это походило на нарушение его прав. Похищение того, что он не был готов отдать. Не невиновности, а того состояния неопределенности, в котором он еще мог обманывать себя, считая, что возможно и другое будущее.

К удивлению Оюана, господин Ван отложил в сторону отчеты о потерях и снова занялся каллиграфией.

– Вы можете идти.

Поскольку Оюан знал характер господина Ван, он готовился к конфронтации. В отличие от усилий Великого князя Хенани, унижение от господина Ван лишь слегка его раздражало. В этом смысле их разговоры носили почти ритуальный характер, как будто они исполняли роли в пьесе, в которой оба обязаны были участвовать. Но ему, несомненно, грозило наказание самого господина Ван.

В тот момент, когда он поклонился и повернулся к выходу, господин Ван произнес:

– Вы столько лет этого желали, и вот Эсэнь наконец встал на колени ради вас. Вы получили удовольствие?

Вот оно. Похоже, он не смог устоять. Несмотря на понимание того, что в основе лежит ревность, Оюана охватило тошнотворное чувство незащищенности, когда нечто глубоко личное, в чем он не хотел признаться самому себе, вытащили из него на холод и уничтожили. Господин Ван, наслаждавшийся своей собственной болью, всегда знал, как ранить других.

Не дождавшись ответа от Оюана, господин Ван произнес с пониманием:

– Моего брата легко любить. Мир его любит, и он любит весь мир, потому что в этом мире все всегда складывалось для него как надо.

Оюан подумал об Эсэне, щедром, чистосердечном и бесстрашном, и понял, что сказанное господином Ван – правда. Эсэня никогда не предавали, не обижали и не презирали за то, каким он был, и именно поэтому его любили. И он, и господин Ван, они оба, каждый по-своему. Они понимали друг друга, потому что эта правда их связывала, два ничтожных и сломленных человека, взирающих снизу вверх на того, кем им никогда не стать и кого не получить: на благородного, идеального Эсэня.

– Он родился в правильное время. Воином в мире воинов, – сказал господин Ван. – Вы и я, генерал, мы родились слишком поздно. За триста лет до настоящего времени нас, может быть, уважали бы за то, какие мы. Вас, как манцзи. Меня, как человека, который считает, что цивилизацию следует беречь, а не превращать в корм для завоевания и разрушения. Но в глазах нашего общества мы – ничто. – Вокруг них тихо и непрерывно жужжали бюрократы. – Вы и Эсэнь непохожи. Не обманывайте себя, он никогда не поймет вас.