Та сторона, где ветер

Конечно, теперь проще всего сказать, что Генка все понял и решил исправиться. Что он дал себе слово стать отличником, выучить английский язык назубок. И что у него появилось горячее желание сделаться доктором медицины, о чем сразу же догадался хитрый Воробей.

Но ведь это же чепуха! Английский язык Генка не терпел по-прежнему, и становиться врачом ему совсем не хотелось. Кем-нибудь другим: летчиком, шофером, космонавтом, но только не врачом!

Но что он мог сделать?!

Что же делать, если есть на свете Владька, которому так плохо жить на свете, а помочь ему никто не может. А ведь кто-то должен помочь. Если отступают врачи, если боится отец, значит, должен помочь Генка. Это, может быть, смешно, но это так. Другого выхода Генка не знал и придумать не мог.

И отступить Генка не мог. Это было все равно что увидеть, как падает чей-то змей, и не броситься на выручку. Только в миллион раз страшнее: это значило бы предать Владьку. Нет, предавать Генка не умел. Морщась от жалости к себе, Генка стал считать время: от шестого до десятого класса – пять лет и в институте – шесть. Одиннадцать. Раньше нельзя – это понятно даже дураку.

Значит, одиннадцать. Это еще одна Владькина жизнь. И каждый день – это темнота без крошечного лучика света. И каждая молния может оказаться смертельной. Ведь это же Владька! Нет, Генка не мог допустить, чтобы к этим одиннадцати годам ожидания прибавился еще один – двенадцатый.

Он перевернул несколько листов. Здесь уже начинались «джунгли».

«Хау ду ю ду, Тэдди!» – «Хау ду ю ду, Джонни!»

– Ну ладно, вы у меня запоете! – сказал сквозь зубы Генка.

Шумел ветер. Генка встал и захлопнул окно.

… В половине восьмого пришла со смены мама. Генка смутно, будто сквозь вату, услышал ее шаги. Он не оглянулся.

Уже темнело, но можно было еще читать без электричества, и он сидел над учебником, навалившись грудью на подоконник. Грудь болела, но он не хотел шевелиться. Он боялся спугнуть себя. Только что Генка сделал открытие: оказывается, он кое-что помнил и знал. Это «кое-что» было отрывочным и путаным, случайно схваченным на уроках. И все-таки, значит, он мог! В конце концов, за первую и вторую четверть у него были тройки. Худосочные, ненадежные, но все-таки тройки, а не двойки…

Генка вздохнул. Он как бы проснулся. И услышал всхлипывания.

Мама плакала.

– Мама… – сказал Генка и почувствовал, как стремительно вырастает непонятный страх. «С папой беда!» – вдруг вспыхнула догадка. Генка прыгнул к стене и нажал выключатель.

Мама сидела у стола, положив голову на ладони. Она не сняла ни жакета, ни косынки. Сидела неподвижно, только вздрагивали плечи.

Генка сказал шепотом:

– Ты чего… поздно пришла?

– Поздно? – Мама подняла лицо с влажными полосками от слезинок. И вдруг закричала громко и беспомощно: – Что же это такое?! Что же ты делаешь-то, лодырь бессовестный! Как ты меня перед людьми выставляешь?!

Страх отхлынул. Генка расслабленно вздохнул и снова шагнул к окну. Он еще не знал, в чем на этот раз виноват, но мысль о несчастье с отцом оказалась напрасной, и это – главное. Остальное – пустяки.

– Как людям в глаза смотреть? – продолжала мама. – У всех дети как дети, а мой…

Генке стало жаль ее. Он всегда ее жалел, когда она так на него кричала. Звучало в ее словах какое-то бессильное отчаяние. А сами слова были давно известные, те самые, которые говорят все взрослые всем мальчишкам.

– Ни ума, ни совести у тебя нет! – продолжала мама. – По крышам свищешь, а за дело взяться толку не хватает.

«Стукнула бы лучше, – тоскливо подумал Генка. – Ладно, что еще бабушки нет. Наверно, телевизор у соседей смотрит. А то бы вдвоем взялись…»

– Дубина бессовестная! – сказала мама.

– Что я сделал? – привычно мрачным голосом поинтересовался Генка.

– А ничего ты, лодырь, не сделал. Бездельничаешь. До чего дошло! Учительница к матери на работу приходит. «Здрасьте, почему ваш Гена не бывает на занятиях?» – «Как – не бывает?» Вот и поговорили. А люди кругом стоят слушают!

«Ясно», – подумал Генка. И обрадовался: значит, на него еще не махнули рукой.

– Только знаешь свои крыши да книжки шпионские!

Мама шагнула к подоконнику, чтобы схватить и выбросить Генкину книгу. И остановилась.

Учебник английского языка был ей так же знаком, как и Генке.

– Учу ведь, – устало сказал Генка. – Сама видишь.

– А что я вижу? В школу-то не ходишь!

– Ну, не хожу. Думаешь почему? Они там уже вон сколько выучили, а я отстал. Вот догоню – и пойду.

– Догонишь ты… Времени-то много ли осталось!

– Догоню, – сказал Генка.

– Гена… Ты же понимаешь. Для себя же учишься. Постарайся. – Мама говорила уже несердитым, просящим голосом. – Ты иди завтра в школу…

– Завтра воскресенье, – сказал Генка. – В понедельник пойду… Ну обязательно. Ой, ну не плачь ты только! Ведь сказал, что пойду…

… В понедельник он пришел в класс. Вера Генриховна сказала только одно:

– Звягин, сядь, пожалуйста, ближе к доске. У окна тебя отвлекает уличный шум.

Во вторник Генка подумал, что Тэдди и Джонни, может быть, не такие уж плохие пацаны. В конце концов, они не виноваты, что родились в Англии и должны разговаривать на этом квакающем языке…