Табакерка императора

Мосье Горон облизал губы.

Но он не успел ответить. Дверь кабинета – а Дермот уже указывал на нее, как бы для иллюстрации своих соображений, – дверь кабинета распахнулась. Дженис Лоуз, заслоняя глаза рукой, появилась на пороге.

Видно было, что эта комната до сих пор ее пугает. Она быстро, по-детски взглянула на пустой вращающийся стульчик, вздрогнула, уловив отвратительный запах дезинфекции; но тихо вошла в кабинет, прикрыв за собой дверь. Ярко выделяясь черным платьем на белом фоне обшивки, она по-английски обратилась к Дермоту.

– А я уж думаю, куда это вы подевались, – с упреком сказала она, – вышли в холл и – фьюить! – Она жестом изобразила, как они исчезли.

– Да-да, мадемуазель? – всполошился мосье Горон.

Дженис не обратила на него никакого внимания. Казалось, она собирается с духом и вот-вот взорвется. Но она еще долго молчала, вглядываясь в лицо Дермота, и только после этого со всей своей юной непосредственностью выпалила:

– По-вашему, мы жутко отнеслись к Еве, да ведь?

Дермот улыбнулся.

– По-моему, вы благородно ее защищали, мисс Лоуз. Но вот ваш братец… – и тут, как он ни старался сдержаться, челюсти у него сжались сами собой, и в нем вспыхнула злость.

– Вы не понимаете нашего Тоби, – крикнула Дженис и топнула ножкой.

– Возможно.

– Тоби ее любит. Тоби – открытая душа с прямыми взглядами.

– Sancta simmmmplicitas!

– Это значит «святая простота», да? – тут же спросила Дженис. Она смерила Дермота взглядом. Она изо всех сил старалась сохранить свой всегдашний дерзкий и легкий тон. – Ладно, мне-то что… Но вам не мешало бы войти и в наше положение. Ведь все-таки… – и она показала на вращающийся стульчик.

– Его нет, – продолжала Дженис. – Только об этом мы все и можем сейчас думать. Ну и вдруг ни с того ни с сего это обвинение… А мы не в том состоянии, чтобы спокойно ответить: «Что за нелепость, не может быть, и даже глупо это объяснять и доказывать». Тут не знаю, кем надо быть, чтобы так спокойно ответить.

Дермот не мог не признать, что она права. Он улыбнулся, и это придало ей храбрости.

– Вот почему, – продолжала Дженис, – я хотела задать вам один вопрос. По секрету. Только по секрету, можно?

– Как же! – опередив Дермота, безмятежно отвечал мосье Горон. – М-м, где сейчас миссис Нил?

Лицо Дженис омрачилось.

– Выясняет отношения с Тоби. Мама и дядя Бен скромно удалились. Но вопрос, который я хотела задать… – Она запнулась, потом глубоко вздохнула и посмотрела прямо на Дермота. – Помните, вы с мамой говорили о том, как папа интересовался тюрьмами?

Почему-то на последнем слове голос ее зазвенел угрозой.

– Ну и? – спросил Дермот.

– И вот я подумала… Помните, еще все вспоминали, какой у папы был странный вид в тот вечер? Как он вернулся с прогулки и отказался от театра, и был весь бледный, и у него дрожали руки? И вот я вспомнила, когда еще он был совсем такой же… Один-единственный раз…

– Ну?

– Лет восемь назад, – сказала Дженис, – к нему подлизывался один старый подхалим, звали его Финистер; он ввязал папу в какие-то дела, а потом надул. Подробностей не знаю; я была еще маленькая и не интересовалась делами. Теперь, прав да, тоже не интересуюсь. Я только помню, что они с папой страшно разругались.

Мосье Горон, приложивший в знак внимания руку к уху, выразил недоумение.

– Это, конечно, очень интересно, – сказал префект, – но, откровенно говоря, я не понимаю…

– Подождите! – перебила его Дженис и снова обратилась к Дермоту. – У папы была плохая память на лица. Но иногда он совершенно неожиданно вдруг вспоминал, где кого видел. И вот, когда Финистер выкручивался и оправдывался (но возместить папе убытки он и не подумал), папа вдруг вспомнил, что это за тип.

Оказывается, это был никакой не Финистер, а заключенный Макконклин, которого отпустили на поруки, а он обманул и скрылся. Папа тогда еще им интересовался, а Макконклин про это ничего не знал. И вот, здравствуйте, опять Макконклин.

Когда он увидел, что его узнали, он стал плакать и умолять папу не выдавать его полиции. Предложил вернуть деньги. Говорил про жену и малых деток. Говорил, что готов на все, на все, только бы папа не засаживал его обратно в тюрьму. Мама говорит, папа стал бледный, как смерть, вышел в ванную, и там его вырвало. Но это ничего не значит. По-моему, он бы и родную дочь туда засадил, если бы считал, что она того заслуживает.

Дженис умолкла.

Она выпалила все это одним духом, у нее пересохли губы. Она обводила глазами кабинет, будто надеялась, что среди горок вдруг окажется отец.

– Ну и он сказал Финистеру: «Даю вам двадцать четыре часа на то, чтобы скрыться. А по истечении этого срока все сведения о вашей новой жизни – адрес, новое имя, все – будут переданы в Скотленд-Ярд». Так он и сделал. Финистер умер в тюрьме. Мама говорит, папа потом несколько дней совсем есть не мог. Понимаете, этот Финистер ему нравился.

Последнее слово Дженис произнесла с какой-то странной значительностью.