Табернакль

— Не бойтесь, юноша, я староват у зазевавшихся велосипеды красть, да и в младые лета наклонности не имел. Я заслушался, как вы; к тому же мне показалось любопытным, что только что ушедший музыкант, а он композитор, сам не зная почему, стал читать стихи Гумилева, выйдя из ресторана, бывшего некогда виллой Лепони, где некогда жила в числе других актрис и актеров возлюбленная поэта, к которой он в Териоки приезжал. Что вы так смотрите на меня? Он ей почти на этом месте стихи свои читал. Не верите? Я сам их видел здесь пятьдесят лет назад. Гений места здешний многих вспоминает, их в том числе… и имеющим уши мемуары свои осокою нашептывает.

Так познакомился я с человеком, сказавшим такое…”

Следующие несколько листков, видимо, отсутствовали.

“— Ложь не случайна, — говорил он мне. — Всегда вдумывайтесь в лживые бредни, наветы, клевету, легенды; в них упакована истина, которую, пытаясь скрыть, открывают, выдавая себя при этом с головой.

— Герострата забудут, — говорил он, — а храм сожженный во всяком пламени из пепла восстанет, когда время придет”.

“Да, говорил он, многие ездили в Финляндию, чтобы додумать то, что не могли додумать в Петербурге, не один Мандельштам; не за экзотикой, но и за ней тоже,

Ведь как легко, как просто: час на поезде — и ты уже в другой стране, вот находка для вчерашнего школьника! Один из гумилевских студийцев, самый талантливый, напишет потом: “Он хотел в Испанию, но не в географическую, а в такую, какой и на свете-то нет”.

“Гумилев в Териоках чувствовал себя как рыба в воде, даже и натурально в воде очутившись, притом ледяной, когда побежал он за брошенной на лед перчаткой Войтинской, припай был хрупок, лед тонок.

Но лучше всего было там в театральное лето его первого настоящего романа”.

Небесный шатер завис над головами, в териокском его шапито играли актеры, гуляли вздернувшие гребешки моллюски, отцветали чухонские розы, обитал призрак казненного несколько столетий назад контрабандиста Антти, забредавшего с названной его именем Антинкату в любой дом, особенно в этот, со скрипящими половицами, напоминавшими трапы лесенками, клетушками балконов, раздвоенными фасадами, форменный Янус, северный фасад не похож на южный. По всем статьям дом должен был стоять перед полосою пляжного песка, однако он был отодвинут в глубину дюн, как и соседствующее с ним казино, окружен парком, и у него было несколько имен, словно у актера или у заговорщика (о блатарях в те времена никто ничего не знал).

Дом стоял в парке, хотя должен был стоять на берегу окнами на залив. Когда актеры, снимавшиеся возле северного фасада (доктор Дапертутто в шезлонге в центре, жена и дочери за правым плечом, Ольга, которой посвятил он один из своих спектаклей, за левым, антрепренер в профиль, Любовь Дмитриевна в немыслимом чепце анфас), увидели фотографию, всем померещилось одно и то же: дом уподобился избушке Бабы Яги, переместился, повернулся, фотограф должен был бы снимать их стоя спиной к Маркизовой луже, увязая в песке.

На другой фотографии Мейерхольд стоял на дорожке, ведущей к вилле Лепони, такса у ног, белый летний костюм, похож он был в нем на Пьеро и словно бы смотрел на залив, на горизонт с водою и небом: та же иллюзия, на самом деле с одной стороны деревянного Януса зеленел парк, а с другой — серебрилась дорога вдоль холма.

Вилла Лепони словно была собрана из нескольких домов, по недосмотру архитектора, подрядчика и прораба сросшихся воедино. Вот вроде бы сошлась острым углом двускатная крыша, в затейливом полукруглом углублении отворилось главное окно второго этажа, — не тут-то было! — рядом возник еще один всплеск двускатный, а за углом еще; сколько их тут! А сколько в доме лестниц, внешних, внутренних, начиная со ступенек крутых крылечек, коим нет числа! — и любимые зодчими териокских дач да множества дач на Перешейке, узенькие крутые трапы в толще стены, ни дать ни взять потерны кронштадтских фортов; а та, что ведет в островерхую башенку? — нет слов. Скрипели ступени, половицы переходов и коридорчиков, железный скрежет флюгарки переговаривался со стуком шишек о крышу, легким звуком распахнувшегося окна, посвистом ветра ненастной ночью; забыв на минуту о том, что теперь он Всеволод Эмильевич да еще и доктор Дапертутто, Карл Казимир Теодор Мейерхольд называл виллу “Домом Эшеров”.