Табернакль

— Очень даже в настроении, — отвечала она мрачно, — Болотова с Мировичем в командировку отправил. Заместительница его бюллетенит. Будет на операцию, кого захочет, назначать. Идите уже. Герман Иванович, вам сегодня кто первый навстречу попался?

Мы, полушутя-полусерьезно, считали, что день определяется первым встречным Орлова.

— Лугаревич.

— Ну, — сказала Жерехова, направляясь к двери, ведущей во двор, — добра не жди. Я ушла на склад, вернусь минут через сорок. Наталья Васильевна, не почтите за труд, воду в цветах поменяйте.

Букет хризантем, привезенных ею с дачи, стоял на крутящейся скульптурной подставке у окна. Я незамедлительно разбила пятилитровую банку с водой, порезалась, стала вытирать пол, Орлов унес ведро с осколками, тут наконец небо вылило на наш околоток свои ушаты.

— Ноги промочила, — сказала Жерехова, входя.

Следом возник Орлов с пустым ведром.

— Голову, говорят, — сказал он, вытираясь носовым платком, — полезно дождевой водой мыть.

Мы видели, как бежит по двору наш начальник, закутавшись в полиэтилен.

— Ну, и кого? — спросила Женя.

— Мальчика без рук и без ног, — отвечал Северьянович, скидывая крыла, — а из взрослого отделения Демиденко из Ярославля и чернобородого. Всех по его новой методике. Демиденко в полном мраке лежит и вслух книжку про родной город читает, какое-то непонятное краеведение: “Где нынче ярославский канифас? Где бубереты? Юфть? Даже простой полуалександрийской бумаги не сыщешь”. А далее про город Мологу, затопленный Рыбинским водохранилищем, как там вода иногда спадает, обнажаются старые мостовые, надгробия, тротуары, фундаменты домов, можно на крыльце собственного дома посидеть, если не боишься прилива. “Я, говорит, сиживал, что мне прилив”, — а у самого слезы на глазах.

В окно застучали прегромко, Женя вскрикнула, то был Лугаревич в черном плаще, он влип лицом в стекло, скалясь в улыбке; мы думали, он зайдет, но он не появился.

На сей раз он нас не осчастливил беседой о том, что жену надо гонять (“Выгонять из дома?” — в полном недоумении, помнится, спросил, впервые услышав Лугаревича, Орлов — и получил разъяснение), чтобы беременела почаще, “они от этого хорошеют, молодеют, детей приносят, назначение свое отрабатывают”, а также о породе. “Породу, — говорил он, — портить нельзя. Никаких примесей. Особо портят породу евреи. Нацмены, само собой, тоже”. — “А что у тебя за фамилия, Лугаревич? — спросил Болотов. — Часом, не еврейская? Как у тебя-то самого с породой?” Тот ответил долгим пассажем про белорусов, югославов и молдаван, которые нам братья-славяне. Учившая французский практикантка Марина (Лугаревич любил щипать ее то за локоток, то пониже спины) предположила, что фамилия его происходит от loup-garoux, волк-оборотень натуральный. Он и впрямь скалился по-волчьи, да искры оборотнические в голубых его зенках иногда сверкали. “Не портили бы породу, не было бы столько инвалидов”, — утверждал Лугаревич. Инженер-конструктор он был одаренный, никто не ведал, где отрыл его директор, откуда он взялся вообще. “Что он тут, этот кобелина, делает? — фыркала Марина. — На нем бы пахать, он не знает, куда силы девать”. — “Может, и его дети придумали?” — предположил Орлов. Но его тут же разуверили: дети такое придумать не могут. “Он словно из анекдота про кирпич, — заметил Николаша, — на что ни глянет, думает о бабах. Такие всегда были и всегда будут. Радуйтесь, что для статистики он вам на жизненном пути попался, а то бы вы, как юные пионеры, не верили бы, что есть кадры, для которых главное — собственный прибор”. — “Он вроде не говорит о бабах, — возразил Орлов, — а исключительно о своей жене. Ой, такая песня была… не помню… там главный герой, „я“ из песни, женился и перечисляет, чего ему теперь не надо делать… „целовать какой-то дряни руки и просить, чтоб сжалилась она: у меня для этой самой штуки есть своя законная жена“”.

Вошла одна из испанок Северьяныча, зардевшись под вуалеткой, пряча в кружевной косынке трехпалую левую ручку, и фривольный разговор про Лугаревича прекратился.

В операционный день стояла все та же полумгла, не верилось, что солнце есть вообще, что мы еще его увидим, трансляция надрывалась бравурным музоном директорских операций, директор, как известно, любил все модное, передовое, самоновейшее. Мы ушли с Орловым во двор отливать модели из зубоврачебной пластмассы, вонявшей так нестерпимо, что мы сдурели от нее и под открытым небом.

Наутро у двоих прооперированных поднялась температура.

Мальчик бредил вслух, смежив длинные девчоночьи ресницы, горели пятна на скулах, на той скуле, где родинка, пятно ярче.