Таблетки

Мои губы, да и все мое лицо было измазано губной помадой ярко-красного цвета. Та помада была нанесена на губы Дины, и это я хорошо помнил. Но всегда ли наши воспоминания являются отражением того истинного, что случилось в жизни? Воспоминания могут быть вымыслом. Они становятся вымыслом, когда на них накидывают выдуманные фрагменты и детали, дабы скрасить картинку, представить ее в лучшем свете.

Мои воспоминания были вымыслом. Дина была вымыслом. Я понимал это, глядя на собственное отражение в зеркале. Мое лицо было перепачкано помадой, мои пальцы слипались от телесной жидкости, которую я выплеснул из себя в порыве страсти к какой-то из своих частей. От понимания всего этого меня затрясло.

– Нет… нет… что же это?

Не зря мы были так похожи с ней. Не зря…

Больничные стены стали клеткой для безумия, разыгравшегося внутри меня. Я заблудился в коридорах, наполненных запахом лекарств вперемешку с вонью испражнений некоторых из пациентов. Те коридоры принимали в свое пространство невнятное хлопанье тапочек, в которых из стороны в сторону расхаживал душевнобольной с потерей памяти. Я смотрел на него и тихо завидовал ему и его недугу. А у меня ведь почти получилось забыть…

В присутствии доктора мне становилось спокойнее. Он не часто появлялся в психиатрической больнице, но и тех коротких минут, которые он посвящал мне и моей проблеме, было достаточно для того, чтобы я не ощущал себя покинутым и оставленным нормальной, реальной жизнью, что разыгрывалась за стенами приюта моей покалеченной души.

Время шло своим чередом, и где-то там, где высились и продолжают выситься стеклянные коробки, а по улицам мчались и продолжают мчатся быстрые машины, кто-то другой сходил с ума и продолжает сходить. Ведь каждому из нас суждено сойти с ума по-своему. Кому-то от любви, а кому-то от ненависти. Кому-то от счастья, а кому-то от горя.

Каждого из нас в свое время настигнет свое, персональное безумие.

***

Говорят, что время – лучшее лекарство. Не уверен, что это так. Я бы сказал, что время – это просто время. Оно никому не обязано и ничем не спровоцировано. Быть может, у времени есть куда более важная цель, чем отсчет наших жизней. Ведь время может существовать без нас.

Надежда – вот лучшее лекарство и, в то же время, самый страшный яд в истории человечества. Надежда, которая не давала людям погибнуть в голодные годы, в годы войны, во времена чумы и холеры. Надежда, которая заставляла людей идти на верную смерть, ослепляя их взоры.

Потеряв рассудок, стремительно возвратив его и столь же стремительно потеряв вновь, я понял, что без надежды все мои мысли и чувства были бы ничуть не важнее, чем исписанные плодовитым автором черновики после публикации романа.

Сидя у окна и наблюдая за тем, как Лиля гуляет с Максом по дорожке, проложенной меж деревьев в парке, я грел в себе надежду на то, что и я смогу однажды вот так пройтись со своей женой по парку. Я верил, что когда-нибудь найду свое истинное место в этом мире.

Она могла бы уйти в любую минуту. Просто развернуться, словить такси и умчаться прочь, позабыв о той жизни, что надломила ее однажды. Она могла бы начать все сначала с другим, ведь она имела ум и красоту, способные обезоружить любого мужчину. И я, быть может, стал бы спокойнее, узнав, что она где-то там, в окружении лучших мотивов, среди улыбок и красоты; что она далека от меня, но все же счастлива. Выдохнув и закрыв глаза, я выпил бы яд своей надежды.

Но она не уходила. Ее визиты становились редкими, но оттого лишь еще более желанными. И даже когда она гуляла с Максом по парку, я улыбался, потому что знал, что она все еще рядом со мной.

Я сидел в небольшом холле с книгой в руках. Читал не то Ремарка, не то Хемингуэя. Уже не помню. Что-то о любви и войне, как бы меланхолично и глупо это ни прозвучало. Медленно переворачивая страницы, я открывал для себя все новые и новые главы чужих жизней. То было для меня усладой среди серых и однообразных будней больницы. Я жил вместе с теми, кого когда-то выдумали. Неужели я снова искал ворота, ведущие в мир иллюзий?

Ветер стучал в окно, будто бы заставляя меня обратить на него внимание, ну а я не прочь был разглядеть его очертания, коснуться его пальцами рук. Быть может, именно тем самым ветром занесло в приют моей души ту самую молодую девушку, которую мне когда-то довелось угостить чашечкой кофе в ранний час.

Она узнала меня не сразу. И то не удивительно, ведь она помнила меня прилично одетым, слегка пьяным и лишенным всяких страхов мужчиной, который поступил с ней по совести. Никак не ассоциировала она тот образ с образом психически больного человека, кожа которого имела нездоровый оттенок, а взгляд и вовсе казался затуманенным и отстраненным.

Я улыбнулся ей. Она кивнула мне в ответ и замялась. Вероятно, не знала, как поступить дальше. Одна деталь очень радовала меня в ту секунду: она не была облачена в больничную пижаму, как я и другие постояльцы «приюта».

– Здравствуй, – начал я. Голос мой казался мне чужим. Так бывает, когда редко разговариваешь.