Таблетки от пуль (сборник)

Ничего, что полицейская машина остановилась у его калитки — частная собственность и жизнь неприкосновенны, офицер не имеет права войти. Пусть смотрит, пусть кусает локти.

Он даже не сможет поставить Салливана на учёт — сегодня последний день месяца! А завтра отсчёт лимитов начнётся с нуля.

Перекатываясь по-прежнему, Салливан добрался до крыльца и вскарабкался на ступеньку. Недовольно хлопнула дверца отъезжающего автомобиля.

«Надо будет и эту ступеньку убрать, — подумал Салливан, — сделать пологий пандус от самой калитки. Но это потом…»

Жена открыла дверь, Салливан вкатился в дом и поднялся.

Ноги дрожали. Жена подала комплект домашних движений. Они обнялись.

— Сейчас пойду в душ… — прошептал Салливан.

— Я приготовила ужин, — прошептала жена.

— Ты у меня молодец, — сказал Салливан.

— У нас осталось в запасе несколько фрикций, — краснея, робко сказала жена, — я сэкономила… Может быть, устроим небольшую оргию?

И они устроили оргию. 

Узник

Завтра придётся умереть. Но это ещё только завтра! Своды темницы гнетут и давят. Сквозь узкое окошечко-бойницу проникает лишь тонкий лучик света. Если бы он сам стал таким лучиком! Но тюрьма не выпускает и свет. Войти сюда легко, а вот выйти…

Крепкие запоры — снаружи, здесь — ровная дубовость плотно пригнанных вершковых досок, окованных железом, с торчащими над полосами полукруглыми головками заклёпок. Чем их, зубами?

Стены из дикого камня, отполированные на высоту человеческого роста ощупывавшими их ладонями, отыскивающими хоть желобок, хоть трещинку! — и лишь выгладившими камень до сплошного монолита. И мышиной норки не видно. Были бы мыши, наверняка вылезли бы на запах свежей соломы. Хоть на это тюремщики расщедрились.

Завтра — казнь. Не имеет значения, как именно его хотят лишить жизни. Важно другое: почему кто-то берёт на себя функцию Господа-Бога? Почему они присваивают себе право говорить от Его имени?

Жалко расставаться с молодостью — с жизнью, рано или поздно, так или иначе, а расставаться придётся. Вот тогда, представ перед Ним… Но зачем? Он ведь и так всё знает. Знает и то, что нельзя, будучи молодым, не противиться существующему порядку, если ты считаешь его несправедливым. Если этот порядок тебя обделяет, не даёт даже минимально необходимого.

Почему те, которые находятся у власти и прикрываются именем Бога, хотя не имеют на это никакого права, обрекают на смерть тысячи и миллионы, в то время как сами сидят на грудах золота, и, в конце концов, на них же и умирают?

В их амбарах гниют тонны зерна, собранные теми голодными, кому сейчас отказывают в куске хлеба. Разве это справедливо? Почему тот, кто обрабатывает землю, должен отдавать большую часть сеньорам? Потому что у них в руках оружие? А чем они тогда отличаются от воров и бандитов? Лишь тем, что имеют громкие титулы? Но кто дал им эти титулы? Титул можно купить… чем они иногда и хвастаются, в пьяном виде.

И ничто не может повлиять на их совесть: священники пьют и едят вместе с ними, да ещё и освящают преступления именем Бога!

А ведь правильно сказал… как же его зовут? «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был сеньором?» Если бы каждый зарабатывал трудом своим, а не отбирал силой то, что ему не принадлежит… Но почему-то против силы может бороться только сила, слово не помогает. Ах, если бы у него была сила снести стены!

В отчаянии узник заметался по камере. Его смерть будет бессмысленной — вот что угнетало больше всего.

Постой-ка, замок старинный, тут должны быть разные секреты, подземные ходы… Ну и что, что каждая пядь, каждый сантиметр каменной кладки изучен вдоль и поперёк? Надо проверить ещё раз.

Но, ощупав заново стены, узник вновь бессильно повалился на кучу соломы и закрыл глаза. Всё, конец!

В дальнем углу послышался шорох.

Крысы? Откуда? Нет, это поворачивается каменная плита!

В образовавшемся проходе стоит девушка. Она манит его одной рукой, одновременно прижимая к губам палец другой.

Да, да, надо спешить, и в то же время действовать бесшумно: тюремщики могут услышать.

Узник срывается с места и на цыпочках перебегает в угол.

Тяжёлая плита закрывается за его спиной.

Путь лежит по подземным ходам, то опускающимся вглубь, то поднимающимся чуть ли не на поверхность, когда сквозь небольшие отверстия под сводом туннеля проникают лучи заходящего солнца. Ход то раздваивается, и тогда девушка на секунду останавливается, отыскивая секретные знаки; иногда в проход вливаются другие ходы.

Они выбираются из подземного хода в каком-то подвале, вылезают из него, опять идут длинными переходами, теперь по поверхности земли, в каком-то большом здании. За его стенами слышен шум.

— Что там? — спрашивает юноша.

— Восстание, — спокойно отвечает девушка. — Против угнетателей.

— Из-за меня? — удивляется юноша.

— Нет, — чуть улыбается девушка, — но и из-за тебя тоже. Надо освободить всех узников. Надо спешить, чтобы тюремщики не разбежались: они могут скрыть часть подземных тюрем, их слишком много, мы не знаем все.

— Я тоже хочу сражаться! — говорит юноша. — Где можно взять оружие?

— Мы туда и идём, — отвечает девушка.