Тадзимас

Какая-то энергия еще во мне есть. Недавно глаза болели, оттого, что свет в кабинете не работал. Я посмотрел на выключатель и на патрон – и сказал себе, что свет должен, обязан гореть. Ввинтил лампу – зажегся свет. Видимо, не случайно в семьдесят втором году Владимир Леви, прочитав мои стихи, сказал, что он ничего не может со мной поделать, потому что я сильнее его. Эх, если бы удалось вот сейчас восстановить свою энергию, силу свою! Но это паскудное зло так все подстроило, чтобы мучить меня, – что тяжело держаться, тяжело выстаивать. И только работа меня спасает. Ею держусь еще. Я противостою злу всем своим творчеством. Пусть творчество мое, само по себе, противостоит злу – всем своим добром и светом. Я устал страдать. Я заслужил любовь и радость. Но у меня есть и гордость, и честь. И я никому не позволю топтать любовь и уничтожать свет. Начало осени, Сколько еще осталось времени смотреть за окно на Святую гору и быть вместе со светом?

Я еще ничего не знаю – как сложится эта осень. Я еще жив. И куда больше других принимаю все близко к сердцу. На то я и поэт. А поэт я – от Бога. Знаю это давно.

Тебе надо писать. Ты по-настоящему чувствуешь слово. Это большая редкость, поверь. Ты ощущаешь речь как живую материю, ты свободно ориентируешься и движешься в ней. Помни эти мои слова. Ты можешь – и ты обязан встать и совершить! Обязан – быть!

С утра – предощущение чего-то. Чего же? Нет, не события, которое должно произойти. Скорее – нового состояния в природе. С годами безошибочно стал я это чувствовать. Почему? Сам толком вряд ли объясню. Видимо, так уж я устроен. Восприимчивость совершенно ко всему, что есть в мире, ко всему, из чего состоит мир, – обостряется, обретает сверхповышенную чуткость. И это – несмотря на возраст. Число моих лет, прожитых мною, пережитых мною, по возможности верно выраженных в моих писаниях лет – увеличивается, но старения в себе я не замечаю. Наоборот, что-то особенное, только мне одному свойственное, вроде как дарованное свыше за все прошлые мои мучения, что-то светлое, сильное, даже мощное, по своему потенциалу, по всей его энергии, которую ощущаю я в себе ежесекундно, какой-то серьезный, созидательный процесс, движение вперед, но, вместе с ним, и возможность движения в любом направлении, по своему желанию, по различаемому зову, на звук, на свет, – вот что происходит в моем сознании, во всем естестве моем, в каждой клетке, вот что пульсирует в крови, присутствует в зрении, внешнем и внутреннем, в слухе, ставшем еще более тонким, вот что отзывается в каждом написанном слове, остается в нем жить, и это – реальность, явь. Значит, участие принимает во мне и древняя правь. Потому и душа – я это чувствую – молода, и окружающий мир, бытие, вселенную всю – воспринимаю я в единстве, так отчетливо и чисто, выпукло и светло, как было это когда-то – в детстве, в отрочестве моем. К тому же, здесь, в Коктебеле, как только я обрел пристанище в любимом краю, как только задумал и начал создавать свой дом, как только начал я интенсивно работать здесь летом девяносто первого года, – открылась у меня и вторая память. И то, что дремало, до поры, до времени, в мозгу, то, что ждало своего часа, ждало внимания к себе и воплощения в слове – пробудилось, ожило, просияло, заговорило.

Шторм на море уже несколько угомонился. Волны еще были, и немалые, и шли они фронтально, чередующимися непрерывно, упорными, ритмическими накатами, но это происходило без аффектации, без излишнего клокотания и взвинченного, словно заведенного изнутри, завихрения, нагнетания всей этой соленой, слоеной, хорошо осознающий свою мощь, водной прорвы, бездны, стихии. Я занырнул под волну, вынырнул на поверхность, взлетел на пришедшую следом волну, потом на другую, поплескался немного, поплавал – и вышел на берег. Меня ждала работа. Мы отправились с Ишкой домой.