Тадзимас

Они решили это сделать – и заявили это со всей определенностью и со всей прямотой, которые вообще им присущи, – без церемоний, – не просто по-дружески – вот, мол, мы, пожалуй, возьмемся, попробуем, рискнем, авось что-нибудь у нас и выйдет, а ежели нет – ты, брат, не взыщи, сам понимаешь, всякое бывает в нашей жизни, особенно в нынешней, – нет, они решили – потому что не могли не решить так, потому что многое, включая и то, что незачем знать другим, открыто им во мне, они решили – не для себя, не для меня, не для общих наших друзей-приятелей, они приняли это решение – для того, чтобы продлилось в мире дыхание речи, утвердился и окрепнул в мире свет ее.

Решение – во имя речи.

Речь – в книгах.

И они стали их издавать!

Отнеслись они к этому с полной отдачей, с полнейшей отдачей, со всей серьезностью, каковая только была возможна, со сверхсерьезностью, потому что серьезнее просто не бывает.

Отнеслись они к этому бережно, сверхбережно, щепетильно, трепетно, преданно, с той деликатностью и с тем предельно сконцентрированным на конкретном деле, повышенным, требовательным, удвоенным, утроенным, удесятеренным, включившем в себя все сопутствующие хлопоты, все параллельно, а то и слишком неожиданно, возникающие вопросы, все треволнения и переживания, все накладки и невольные промахи, все сомнения и победы, какого-то уже эзотерического толка вниманием, которые теперь столь редки.

Не такие уж большие имелись у них возможности для того, чтобы заниматься книгоизданием, – что там скрывать! Да их почти и не было, этих возможностей, – так, немножко, чуть-чуть.

Своих житейских забот вон как хватало – дети, внуки, помощь им, бесконечные переживания, того – поддержать, того – выслушать, тех – прокормить, но это ведь как всегда, и это было для них тоже само собою разумеющимся, естественным, неотъемлемым от них.

Жить становилось все труднее. И это они слишком хорошо и отчетливо, даже острее, нежели другие, понимали. Однако никакие трудности их не остановили.

Их возможности были – в другом, о, совсем в другом! Их возможности были – в органической для них, в присущей им, в дарованной им способности – совершать подвиги. Не поступки, нет, – поступки они и так совершали буквально на каждом шагу и все продолжают их делать, – а именно подвиги.

И это – никакое не эффектное словцо, а то, что есть на самом деле, – то, что светом пронизано в самой их причастности, прямой и незаменимой, к искусству, – то, что сиянием любви осознается и воспринимается в самой их природе.

Взялись – и сделали.

И книги – вышли! Пусть тиражи их были малы. Зато изданы они были с любовью, да еще с какой! Зато попали они к тем читателям, которые их выхода очень ждали, кому они были очень нужны.

Помню, я пошутил тогда, в день, когда мы с Аликом и Соней перелистывали только что привезенные из типографии экземпляры, – мол, все возвращается на круги своя, и это издание в какой-то мере напоминает издание собственных книг Василием Андреевичем Жуковским – тот выпускал их в крайне ограниченном количестве экземпляров, с грифом: «для немногих», – а самому было так радостно, что хоть песни пой, потому что мог ли я раньше представить себе такое: книга написана – и тут же, можно сказать, очень быстро и грамотно издана! – а еще я немного стеснялся, как ни крути, это в характере моем, ничего поделать с собой не могу, – а еще я просто гордился своими друзьями.

Мне думается – это продолжение нашего самиздата. Я считаю – это пример и урок. И мне, и другим.

Нет, я не просто благодарен вам, Алик и Соня. Благодарность – в данном случае неточное слово. Как это выразить? Это чувство неизмеримо больше, чем обычная благодарность. Это, скорее, гордость за удивительно хороших людей. Это искренняя, звучащая светом, радость – за то, что они есть. Вы оба – есть. Это так же много, как много сегодня было солнца, неба, моря, а потом и дождя. Ваше присутствие в мире, ваше участие в жизни моей и судьбе – человеческий, певческий, творческий дар.