Таежный бродяга

С того момента, когда пришел сюда Витус Беринг, началась новая полоса в истории освоения Севера. Легенды и миражи иссякли, кончились. Романтический бред сменился деловой суетою… Прежде чем наладить в здешних краях регулярное движение, необходимо было изучить характер течений, водный режим и закономерности ледового дрейфа. И вот этим как раз и занялись серьезные исследователи, ученые, явившиеся на смену героям полярной конквисты. В их ряду такие имена, как Норденшельд и Нансен, Врангель и Сибиряков, Папанин и Шмидт… Впрочем, перечень этот велик, он занял бы не одну страницу, и потому не стоит на нем застревать; пора возвращаться к сюжету.

В наши дни полярные воды выглядят весьма оживленными. Древний путь ушкуйников и норманнов превратился постепенно в «Главсевмор» — и стал центральной дорогой для зверобойных шхун и рыболовных флотилий. Корабли кочуют тут большую часть года. (Льды теперь их мало страшат; ведь на помощь в нужный момент всегда придут ледоколы!)

Главной добычей тральщиков является сельдь и треска. Но, конечно, в Арктике обитает немало и других пород, а также рыбная мелочь, которую называют "салагой".

И так же точно — на морском жаргоне — именуются новички, корабельные юнги.

И вот таким «салагой» стал и я, попав впервые в жизни на северный флот!

* * *

Должен сказать, что здесь мне повезло. С самого начала! Едва мы со штурманом добрались до севера, газеты запестрели вдруг сообщениями о грандиозной амнистии.

В связи с ней свободу обретали почти все бытовики и уголовники; не затрагивала амнистия лишь убийц и валютчиков. Да еще тех, кто сидел по политическим статьям. Политическим, как и обычно, поблажек не было дано никаких. (И тут мне невольно подумалось о былом… Мой отец, старый революционер, за участие в вооруженном восстании 1905 года был сослан в Сибирь на каторжные работы. А затем — освобожден по амнистии в честь Трехсотлетия Дома Романовых. Причем тогда на свободу вышло много таких, как он… Царская власть нередко щадила своих врагов; новая же, народная, — сразу отреклась от "гнилого буржуазного гуманизма" и никогда не повторяла "старых ошибок"!) Поблажек политическим не было — но зато по отношению ко всем другим, правительство проявило небывалую широту и щедрость. На волю вырывались отныне тысячные толпы блатных, а также всякого рода спекулянты, аферисты, растратчики. Даже убийцам, по этой амнистии, сроки были сбавлены на половину! Ну, а всем тем, кто успел уже освободиться и обретался в ссылке, — предоставлялась возможность вернуться к нормальной жизни. Ссылка отменялась. Судимости снимались начисто. И бывшие «зэки» могли теперь получать законные, чистые паспорта…

Разумеется, я воспользовался этим немедленно. И в Управление Тралового Флота явился, как новорожденный; с новенькими бумагами и без единого пятна в биографии!

И при содействии штурмана (у которого действительно оказалась в управлении уйма всяких знакомых) меня приняли там приветливо и тотчас зачислили на борт рыболовного сейнера, готовившегося к дальнему рейсу и уходившего в ближайшие дни.

* * *

Последний мой вечер на берегу мы решили со штурманом (звали его, кстати, Иван Васильевич) провести вместе, — посидеть в ресторане и выпить за Добрый Путь и Попутный Ветер.

Я жил в «бордингаузе» — матросском общежитии, неподалеку от порта. Иван Васильевич зашел за мной, и мы отправились в город. Мы шли по просторным улицам Мурманска; по улицам, где перемешались все эпохи и стили, где рядом с тесовыми оградами и резными оконными наличниками старинных изб, соседствовали современные «блочные» постройки, высились многоквартирные дома. А над крышами их текло и клубилось белесое небо. Хотя час был уже поздний и пахло близкой осенью, — тьма еще не пришла, не настала. Еще продолжался полярный, круглосуточный день, и облака пронизывал тусклый, немеркнущий, призрачный свет. И в этом свете все окружающее — очертания зданий и лица людей — все выглядело странно, как-то безжизненно…

Внезапно, где-то рядом, послышались тихие, тягучие звуки траурного марша. Музыка приближалась, росла. И затем, из-за поворота, выползла навстречу нам похоронная процессия.

Людей было много, двигались они медленно и понуро, и в сумрачном этом потоке, плыли, колыхаясь, желтые, убранные цветами, гробы.

Я подсчитал: гробов было пять. Ого! — удивился я, — многовато… — И тут же спросил у своего спутника:

— Это что — жертвы кораблекрушения?

— Ну, мой милый, — сказал Штурман, — не строй себе иллюзий. Жертвы кораблекрушений, как правило, остаются в море.

— Но тогда в чем же дело? Эпидемия, что ли, была?

— Эпидемия? — Он усмехнулся, поджимая губы. И эта его усмешка показалась мне неуместной и странной. — Пожалуй, что так… Да, конечно. Эпидемия!

— Какая же?

— Тебе нужно точное медицинское определение? — Он покосился на меня. И потом — мигнув глазом: — Что ж, формула здесь простая: сорок градусов с минимальной закуской.

— Послушай, — сказал я, — ты не кривляйся…

— А я не кривляюсь, — возразил он, — я серьезно говорю.