Таежный бурелом

— Смажешь — утоплю!

Алеха Жаркий усмехнулся. Привстал на колено, размахнулся. Стальная кошка, прикрепленная к канату, взвилась в воздух, зацепилась за переплеты обрушенной фермы моста.

— По-нашенски. За рею зацепил, — прошептал боцман. — Готовься к авралу. Часовых убрать без шума!

Алеха Жаркий, слившись с землей, скользнул к затаившейся цепи моряков.

Боцман закрепил конец каната за ствол прибрежной лиственницы, приподнялся на локтях.

По натянутому канату скользнула тень. Через несколько минут раздался отрывистый вскрик. В туманной мгле глухо булькнуло. По цепи матросов, растянувшихся вдоль рельсов, прокатился гул. Следующий за правофланговым моряк отдернул от каната руки.

Боцман, скрипя зубами, кинулся к нему.

— Моряк, моржовый бивень тебе в глотку! — зашипел он. — Ты на кого похож, дохлая камбала?

— Не горячись, боцман.

Дубровин подполз к обрыву, повис на канате над рекой.

— Передай по цепи, — зашептал боцман, — опозорил Мишка матросское племя. Адмирал якорь выбрал.

Моряки напряженно всматривались. Канат натянулся. Военком быстро подвигался к третьему пролету.

Боцман, свесив голову с обрыва, не спускал с военкома глаз. Канат вздрогнул раз-другой. Боцман перекрестился. Один за другим матросы начали переправу. Подвиг военкома пристыдил малодушных. Удалось перетянуть по канату и пулеметы и цинковые коробки с патронами.

Разведка уточнила координаты огневых точек противника. Орудия открыли беглый огонь. Дым заклубился над Карпатской. На рассвете моряки, увлекаемые Дубровиным и Коренным, под прикрытием артиллерии бронепоезда пошли в наступление.

Наступающих встретили пулеметным огнем.

Моряки залегли, припали к земле. Дубровин долго оглядывал местность в бинокль.

Карпатская прилепилась к гранитным утесам. Старые домишки, вросшие в землю, разбросаны далеко друг от друга. Дремучий кедрач окружал деревушку с трех сторон. С четвертой, чуть левее утесов, тянулось болото.

— Вот если бы их скинуть в болото, — сказал военком лежащему рядом с ним боцману.

— Н-да! Надо прощупать как следует. А то попадешь под хвост кашалоту…

Боцман махнул бескозыркой. Подполз все тот же Алеха Жаркий.

— Гляди по горизонту, — указал Коренной на скалистый холм, облепленный солдатами.

— Ясно, боцман! Штык не выдаст, граната не продаст, я на нее мастак.

— Прихвати три пулемета.

— Есть, боцман. Я им переполох устрою, до смерти не забудут.

Старательно маскируясь, полурота под командой Алехи Жаркого доползла до леса и пошла в тыл врага, к скалистому холму.

Артиллерия усилила огонь. Неумолкаемо строчили вражеские пулеметы. Пули свистели над головами матросов.

На огонь противника Коренной приказал не отвечать.

Ободренные этим, японцы оторвались от холма и перебежками стали продвигаться вперед. Не встретив сопротивления, полк, сомкнув ряды, продолжал наступать.

Коренной подпустил солдат противника на сто сажен и припал за щиток пулемета. Одновременно раздались дружные винтовочные залпы.

Японцы отхлынули назад.

Полурота под командой Алехи Жаркого зашла с тыла. В скоротечном налете она переколола прислугу пулеметных и орудийных расчетов, овладела первым холмом.

— За мной!..

Однако с фланга к японскому полку подходили резервы — свежий батальон. Полурота Алехи Жаркого оказалась отрезанной.

Три или четыре раза пытался боцман прорваться к Алехе Жаркому, но это не удавалось. Яростно бились моряки, окруженные плотным кольцом.

Весь день шел жестокий бой, и Дубровину становилось все яснее, что недалек час, когда японцы прорвутся обратно к Карпатской, отобьют захваченные батареи, окончательно отрежут моряков от линии фронта.

— Придется отступить.

Боцман глянул на военкома.

— Не пробьемся, устали моряки, выдохлись… Другого выхода нет.

Боцман кивнул головой, порылся в вещевом мешке, достал четыре гранаты, стал подвешивать их к лакированному ремню.

Неожиданно со стороны заросшего густым подлеском кедрача почти в упор наступающим японцам ударила пушка…

Из леса с гортанными криками выбежали какие-то люди. В их руках сверкали вилы-тройчатки, блестели литовки, насаженные на косовища, как штыки. На этом оружии трепетали красные ленточки.

Отстреливаясь, японцы отступили. И вновь из кедрача по ним открыла беглый огонь пушка.

…Ночью командир наступающего отряда Хан Чен-гер разыскал Дубровина, доложил ему о прибытии на фронт китайского красногвардейского отряда, сформированного из бывших батраков станицы Стрепетовской. Шадрин послал их на помощь морякам.

Дубровин обнял Хан Чен-гера. Это был жизнерадостный, молодой еще человек, очень сдержанный, немногословный.

Китайцы из вновь прибывшего отряда смешались с моряками, оживленно переговаривались на языке, составленном из русских и китайских слов, из жестов и всем понятных восклицаний.

Хан Чен-гер сорвал с подбородка мочальную крашеную бороду.

— Русски люди, не сердися… — сказал он, с трудом подбирая русские слова.

— Хан Чен-гер, говори по-китайски. У нас есть переводчик, — прервал его Дубровин.

— Не сердися! — повторил Хан Чен-гер. — Знаешь, что такое хунхуцзы? Не знаешь? «Хун» — значит «красный», а «ху-цзы» — значит «усы», «борода».

— Краснобородые! — удивился Коренной.