Таежный гамбит

— Не ложиться! Коней перебьют! — кричал кавалеристам Татарцев. — Рассредоточиться! Двумя колоннами в обхват церкви! — и пустил коня южнее церковного алтаря. Другая половина всадников пустилась с севера. Пулеметчик, потеряв всадников из виду, стрелял теперь по восточному краю села, стараясь поразить расправлявшихся с красными стрелков. Но этот огонь уже не причинял наступавшим никакого вреда.

Спешившись у храма, Татарцев с кавалеристами вошел в церковь. Там был только священник — стоя на коленях на солее[38] и воздев руки горе, батюшка молча молился перед раскрытыми царскими вратами[39], невзирая на стрельбу на колокольне и в селе. Татарцев перекрестился и замешкался, переминаясь с ноги на ногу. Потом кашлянул. Священник услышал, обернулся, поднялся с колен и сошел с солеи навстречу вошедшим.

Офицеры подошли под благословение. Священник рассказал:

— Когда вы начали наступление, они втащили пулемет на колокольню, несмотря на мои протесты. Пригрозили застрелить, если ключи не дам. Пришлось отдать. Прости, Господи! — он мелко перекрестился, голос его дрожал.

— Батюшка, благословите выбить оттуда эту мразь, — попросил Татарцев.

— Благословляю, сын мой, благословляю… — с перепугу священник бормотал неканоническое.[40]

Татарцев кинулся к лестнице, один из офицеров окликнул его:

— Ваше высокоблагородие, позвольте с вами, — и побежал следом.

Грохотали сапоги по кованому железу лестницы. Оставшиеся внизу взяли священника под локоть и отвели к левому клиросу[41]:

— Схоронитесь тут пока, не дай Бог чего…

Сверху раздались два выстрела. Офицеры замерли с наганами в руках. Потом с нарастающим шумом вниз по лестнице скатилось обмякшее тело и распласталось, раскинув руки. Вскоре показались Татарцев и его напарник. Офицер вытирал платком щеку, из-под которой струилась кровь.

— Промахнулся, — пояснил он офицерам. — А последним патроном — себя, — и кивнул на труп.

С красными на севере села покончили сообща — освободившиеся стрелки Худолея нагрянули на них с тыла, а штыковая атака Лаука окончила дело.

После боя всех убитых (а таковых насчитали пятнадцать человек) снесли в церковь, где батюшка отпел их. На колокольню поднялся Татарцев и звонил в колокола. Священник объяснил ему, как это делать, и теперь ротмистр от души играл своеобразным похоронным звоном — «перебором», вкладывая все свои чувства, находившиеся сейчас в совершеннейшем хаосе: ему было жаль своих соратников, но в то же время всего его переполняла на удивление радостная вера в то, что этих страдальцев на небесах и впрямь ждет нездешнее блаженство. «Упокой Господи души усопших раб твоих…» — повторял он за священником, утирая слезы, а сам медленно ударял по разу в каждый из семи колоколов, от малого до большого, а потом всей силой налегал на языки сразу всех колоколов…

Убитых похоронили внутри церковной ограды. При опускании тел в общую могилу Мизинов, однако, запретил залповый огонь.

Интендантские склады перенесли в Онучино и стали готовиться к переходу через хребты Сихотэ-Алиня.

7

Разгром в Онучине и Сидоровке заставил красное командование спешно оттянуть свои малочисленные отряды в сопки и по возможности сконцентрировать силы в одном кулаке. Задачей Мизинова стало не дать им такой возможности. Пути на юг красным теперь не было: белые надежно заперли все пригодные для этого распадки[42] и дороги. Зато самому Мизинову открывался почти беспрепятственный путь к Амуру, стоило только преодолеть невысокие сопки Сихотэ-Алиня.

Переход решили совершать двумя колоннами, одна вслед другой. В первой колонне пошли стрелки Худолея, пластуны, понтонеры, Мизинов с казаками Маджуги. В середине колонны лошадьми тянули орудия Брындина. Во второй колонне следовали стрелки Лаука и обозы с боеприпасами, одеждой и продуктами. Замыкали колонну кавалеристы Татарцева. Возглавлял колонну генерал-майор Яблонский. Впереди первой колонны пустили разведчиков капитана Жука с отделением пластунов — они должны были выведать, насколько безопасен этот двухсотверстный переход до богатого села Верхнего Тамбовского, где предстояло остановиться, отдохнуть и приготовиться к форсированию Амура. «Лишь бы успеть вовремя к переправам, пока красных там нет. Все остальное пустяки, — думал Мизинов. — После Амура до Эворона рукой подать, а там, за Амгунью, и Кербинский склон, где сейчас дожидается атаман Камов. Эх, Иван Герасимович, дай Бог тебе продержаться. А уж мы поспешим, насколько сможем!»

Густые леса Сихотэ-Алиня были в самой осенней поре: насколько хватало глаз, все склоны и сопки застилал золотой ковер широколиственных лесов. Кое-где в эту красоту вклинивались свежие зеленые пятна хвойных деревьев. Все пространство до горизонта было устлано таким неземным великолепием, слегка запорошенным первым белоснежным саваном.

— Какая красотища, ваше превосходительство! — дивились забайкальцы. — Уж на что баско[43] у нас в Даурии, но и там нет такой лепоты!