Таежный моряк. Двенадцатая буровая

Утром в серых, покрытых рябоватой мглой сумерках ударили по фонтану «мортиры» — из кургузых, обрубленных стволов вода выхлестывала с такой силой, что когда ею нечаянно мазнули по опушке, вмиг опрокинули несколько кедров, только корни, будто ноги, в воздухе мелькнули. Длинные, гибкие жгуты ввинтились в пламя, раскроив его на несколько рваных кусков, словно гигантский флаг располосовали, и фонтан взвыл с басовитым возмущением, земля заходила ходуном. Огонь минут десять сопротивлялся воде, потом оторвался от нее и, плоский, извивающийся, страшный, с самолетным воем описал над головами осевших на четвереньки людей полукруг, метнулся в тайгу. И вздрогнуло под ногами, когда он устало, всей грудью приложился о твердь, а фонтан ухнул освобожденно, взбрыкнул под самые тучи.

— Ого, взял метров пятьдесят! — отметил Чертюк, ощутил, как под низко надвинутой, не по размеру выбранной каскеткой запотел лоб, повлажневшие волосы склеились, и, не сдерживаясь, почему-то озлился на собственное недомогание, хотя знал, что в такие моменты как никогда должен быть спокоен и расчетлив. Выждав момент, он дал отмашку красным флажком — пора! — повел ноздрями, учуяв муравьиный запах — газ пришел, начал гулять над головой. Он с надеждой посмотрел в сторону домиков, пожелал — ветра бы, ветра! — будто ветер прятался за серыми, вылущенными дождями и жаркой сухостью бревенчатыми коробками. Но по столбу вспарившего под облако дыма и робкому горестному затишью понял, что ветра не предвидится, осунулся и даже уменьшился в росте, переместил взор на лебедки, на людей, сгрудившихся на изготовку, на гусеничный кран, червячными рывками придвигающийся к фонтану и толкающий всем корпусом повисшую на крюке грузную карминно-яркую тушу превентора, несуразно нарядную среди строго серого обличья природы, серой нефти, серых фигурок людей.

Что-то сдавило ему грудь, мешая дышать. Хорошо, что в последнее время плечо хоть не тревожит, — всегда в пиковые моменты, когда нервы натянуты до предела и готовы вот-вот порваться, рана смирнеет.

Он вдруг вспомнил о просьбе Васильича приглядеть за его внуком; Виктором, кажется, его зовут… Да, мастер называл имя… А то отец на отдыхе, дед от внука бог знает каким куском земли отделен. Он опять скользнул глазами по группе людей, окруживших правую, ближнюю к нему лебедку, потом переместил взгляд на тех, кто оседлал правую дальнюю, посмотрел на кран — тот все так же упрямо, но все же еще робко толкал превентор вперед — и неторопливо прошелся пальцами по пуговицам спецовки, как по кнопкам баяна, — не только Чертюка, всех, кто был на площадке, стоял у лебедок, одолевало беспокойство.

А Витьке Юрьеву, о котором только что думал Чертюк, было чуждо беспокойство — он стоял у второй лебедки, загнанной в пахучий и липко-мокрый, будто облитый обмылками студня, кедрач. Нашел несколько разбухших, отменно крупных ягодин голубики и возрадовался им, словно никогда не ел, — голубика была сладкой, как виноград благородного сорта — «изабелла» или «абрау-дюрсо». Даром, что ль, в народе голубику сибирским виноградом называют? Потом в упор схлестнулся с чьим-то взглядом; покачиваясь на березовой ветке и вцепившись в нее так прочно, что даже побелели изгибы алых лап, на него печально смотрел крупный старый щур. Знатная пестристость его оперения никак не вязалась с человеческой печалью во взгляде. Вещая и редкая это птица — не каждому повезет увидеть. Витька хотел крикнуть: «Смотрите, щур!», но вспомнил, что рядом находятся ребята не из их бригады, а совершенно незнакомые вышкомонтажники — чужие, большетелые, плечи по метру… Не поймут они его возликованного вопля, и Витька, растопырив руки, будто хотел обняться со щуром, а заодно обняться со всем птичьим и звериным населением, сделал шажок вперед. Лишь чуть ступил, а взгляд у щура построжал, потемнел, он разомкнул крючок клюва, словно желал заговорить, и, вздыбив перья, упал в голубичную россыпь.

Витька кинулся к нему, взял в руки, а щур уже был мертв. И пожалел Витька, что человечество не изобрело еще живой воды, способной возвращать в этот прекрасный мир людей, зверей, птиц — всех, кто дышит, у кого в груди стучит сердце.

Он положил щура под кедрач и снова встал к лебедке. Подумал, что слишком старым и бесстрашным был вещий щур, коли осмелился, взял да и прилетел к людям умирать у них на глазах, — видно, и птица знает, что умирать на людях легче.

Раздвигая кусты кедрача, подошел Сазаков, невыспавшийся, с тяжелым лицом.

Постоял с секунду молча около Витьки, потом зашевелились его губы: говорить-то говорит, но Витька никак разобрать не может, о чем толкует.

— Как дела, парень? — наконец услышал Витька. Улыбнулся.

— Улыбка у тебя, парень, от уха до уха, — сказал Сазаков. — Шесть на девять…

— Не виноват я, мама с такой улыбкой родила, — ответил Витька.