Таганский дневник. Кн. 1

Есть несчастье и незнание, как относиться к нему, что делать, что будет дальше… тем более, что для него самого нет этого несчастья, он не считает себя больным и в чем-то виноватым, во всяком случае, в той степени, в которой считаем мы… И мы растеряны… Это как, — видишь язву на лбу другого и знаешь, чем она грозит, а сказать боишься и сознаешь беспомощность, коль скажешь, — потому что ничем помочь уже нельзя… Вот и мнешься и теряешься.

15 апреля 1968

Домашние с утра по делам разбежались: кто с Кузькой, кто в магазин…

Начинаю взаправду о «Живом» бояться… Вдруг закроют, что тогда? Это с одной стороны. А с другой, жду, как начнутся прогоны, как обрету я силу и спокойствие, как до фонаря мне станут лица большие и малые, только успевай, поворачивайся… Крылья пока еще связаны и связаны неразберихой, постановочной неточностью… текстовой неуверенностью… Павлу Орленеву посвящается… Это надо помнить, милостивый государь…

Говорят, что Толстиков станет министром культуры вместо мадам. Нам конец придет полный и не только нам. Известный хунвейбин, прославившийся в борьбе с интеллигенцией, сделавший колыбель революции строгорежимным лагерем.

16 апреля 1968

С утра хорошо себя чувствую и прекрасное настроение. Занимаюсь письмами. Надо много написать.

Записываю попурри на гармошке для «Живого». Получил зарплату 33 рубля. Ездил в редакцию, забрал рукописи. Зашел к Романовским. Славки не было, проводил Леру до театра. Поехал домой. Написал письмо Тоне. Завтра ей отошлю свои рассказы.

18 апреля 1968

Только успел вчера запечатать письмо Романовскому, как явился сам с Лерой. А у меня как душа чуяла — на каждый звонок, шумок вздрагивал и прислушивался — не идет ли? Гены какие-то существуют, телепатия. Ночевали. Я спал на кухне. Отключили холодильник, чтоб не мешал. Но не мог заснуть долго, все текст мерещился, частушки, «Березонька», а потом кошмарный сон, будто прогон, а у меня балалайка не та, на балалайке шесть струн натянуто. Шеф на сцену, за мной гоняется. — Почему не играешь? — Не могу, — говорю, — на балалайке шесть струн натянуто. — Ну и что? Играй… — Не умею на шестиструнной балалайке играть, только на трех-, а «Камаринскую» вообще на одной играю…

В общем, чушь какая-то.

Хвалил шеф, Можаев просто обалдел от радости, как хорошо, и сам чувствую — с Богом живу. И в то же время такая тревога на душе после репетиции. Что-то должно случиться, сердце стучит от волнения и от сознания, что что-то выходит из меня настоящее и общечеловеческое.

Отец мой, не оставь меня, не погуби тщеславием и самовлюбленностью, всели в меня силы и уверенность для ведения дела любви и придай скромности и доброты духа моего, не погуби корыстью и суетой. Чтобы все так и еще лучше, но не мне, а людям, а через них и мне что-нибудь перепадет от нашей общей любви. Аминь.

Подлетел Глаголин. На ухо шепчет. — Театр в ужасном положении. Ты не представляешь, насколько все серьезно. Нужно срочно вступить в партию — в два дня. В субботу собрание, три рекомендации, и дело в шляпе. Нужно укрепить нашу организацию молодыми кадрами, Любимова могут снять в любую минуту. Завтра и послезавтра прогонов не будет. Надо срочно вступить в партию вам со Смеховым.

Я за правое дело в огонь и в воду, но это ведь очень серьезное дело, сейчас сгоряча влипнешь, потом не рассчитаешься. В два дня такие дела не делаются. Ты пойми меня правильно, это расходится по всем пунктам с моими убеждениями. Да потом, наивно думать, что два партийных человека молодых могут спасти что-то. Если сверху нацелились и есть на этот счет указания, хоть весь театр подастся в партию, ничего не добьется и не изменит.

Смотрел репетицию Анхель. Хвалил. Ездили в ВТО обедать. Проводил его до дому. Рассказывал, как его обокрал Хмелик и отнял два года жизни, — за эти два года я бы уже фильм снял и новый начал.

Можаев. Этот Назаров — дерьмо, по-моему. Начал считать, сколько у меня положительных героев, сколько отрицательных, чего-то переставляет, передвигает, одних в положительные, других еще куда-то, арифметикой занимается, а не делом. Ты мне честно скажи, что он за мужик?

Провожал Анхеля и попал на Новый Арбат и подумал, глядя на эту архитектуру модерновую — ну кого мы удивить хотим? И чем! Коробкой спичечной на попа или ребро?