Таганский дневник. Кн. 2

Губенко Н. Какая-то вчера обнадеживающая информация проскочила по ТВ. И есть надежда, что он останется министром. Был бы замечательно общий выигрыш. В некотором смысле на нашей улице был бы праздник. И мое напоминание наполеоновских слов — «в два часа я проиграл сражение, а в четыре я его уже выиграл» — оказалось бы пророческим. Он сказал мне: «Я люблю тебя». Я ему сказал: «Я тебя люблю, а все решения ты примешь сам». «Московский комсомолец» не напечатал мое блиц-интервью. Это плохо, но не смертельно. Жалко, конечно, что в историческую ночь я стоял у окна и прислушивался: нет ли выстрелов, не идут ли танки. Лучше бы я был там.

16 сентября 1991

Понедельник

А сегодня решает коллектив; ехать или не ехать в Югославию — там взрывы уже в Белграде. Но дело даже не в бомбах. Приз уже намечен Р. Виктюку, а Любимову они не купили билет — нет валюты у них, и другой город нам не обеспечили, и вообще не очень нас там хотят… Но стреляют. И вот Любимов Борису дает совет: всех опросить лично. Лично я ехать не хочу.

«У каждого Есенина свой Мариенгоф отыщется». Это Филатов про меня, про мои дневники. У меня не повернулся язык сказать ему то, что я в самом деле думаю о его фильме… и я сказал: «Конечно, хорошо». Все ложь. Ну, Бог с ним.

20 сентября 1991

Пятница. Рынок — день Тамары

Тамаре сорок четыре года. Какая она у меня, в сущности, молодец. Как ей хочется попасть в Америку. Но увы и ах… На рынке прошлый раз мы повстречали Аркадия Высоцкого: «Я — весь кинематографист. Тут снимают, там снимают. Спасибо за отзыв о стихах». Это он или читал, или мать Люся ему показала дневниковый отзыв мой. Я был рад видеть этого талантливого обормота, отца троих детей. Последний у него еще грудной, и это еще не последний, я думаю.

22 сентября 1991

Воскресенье. Ту-154, 1-ый класс

Куда мы летим? Бомбоубежища в Белграде могут укрыть не более 1/10 населения, в случае бомбежки со стороны Хорватии. Такой конец «Таганки» — под бомбами — хороший финал для затянувшейся истории нашей. Труппа обос…, но только Шацкая испугалась, да Жукова, кстати, где она?

Сегодня мы шефа увидим. Разговор будет, по-моему, о путче и о личном мужестве. Везу ему письмо Турбина. Я еще и потому еду, что это — прощание с ним. Мы увидимся в последний раз. Дал прочитать Демидовой письмо Турбина о «Ревизоре». Не Губенко городничий и никакой не Шаповалов, потому что это скучно, а только Петренко, потому что в нем есть черт, здесь должны быть черты или черти… не знаю… В данном случае, конечно, черты. Губенко не согласится, и потом в нем нет черта.

Вчера проезжал мимо музея Ленина — толпа, транспарант «Ленин жив, Ленин будет жить». Не приведи, Господи! Прах его опасаются брать администрации всех крупных кладбищ. Это же какая охрана понадобится, чтоб его беспрестанно не выкапывали, не растоптали, чтоб не развеяли, подобно Самозванцу.

Любимов:

— Я узнал, что он стал министром, когда он уже стал министром. Я рядом не хочу с ним стоять. Я очень терпеливый человек, но всякому терпению может наступить конец.

— За этот спектакль «Преступление» я получал самые высокие премии в Англии и в Америке.

— Восстановив «В. Высоцкого» без меня, вы испортили спектакль. Бюсты — пошлятина, пионеры — трижды пошлятина, и еще выслушивать истерику: «Как вы посмели снять моих пионеров?!» Я проходил на этот спектакль через два кордона, войск и КГБ.

Он очень убедителен. Все могут поверить, что он истину говорит.

— Это мой последний с вами эксперимент. Мальчик мой жить не может в Советском Союзе.

— Вы даже возраст мой не учитываете. Сколько вы сорвали репетиций и спектаклей…

23 сентября 1991

Понедельник. Ночь. Югославия.

Белград, отель «Славия», № 234

После четырехчасовой беседы с шефом. Зачем я сказал ему это выспреннее «обязательно»?

Любимов при встрече, пожимая руки:

— Вы были на баррикадах?!

И я выпалил:

— Обязательно!!

— Ну, я не сомневался!

Слава Богу, это было, кажется, один на один. Никто не слышал моего вранья. Сутки не выходит из головы — как ему сказать, что я не был на баррикадах, я хотел, я послал старшего сына и остался с младшим. Хотел в утреннем письме ему об этом написать — и тоже не хватило кишки. И что, если какой-нибудь Феликс в отместку уличит: «На каких баррикадах ты был? Что ты врешь?! Ты же дома сидел!» Скорее бы улетал Любимов и забыл бы это мое «обязательно».

24 сентября 1991

Вторник, отель «Славия»

Любимову я все-таки нашел возможность сказать, что в ту ночь роковую на баррикадах я не был, «чтоб вы не думали обо мне лучше, чем есть я на самом деле». И зауважал я себя немножко, и стало мне легче гораздо жить и смотреть партнерам в глаза.

В сущности, у меня есть только один человек которому я верю на все сто, даже если она и говорит вещи мне бальные, колкие, неприятные — это моя жена Тамара.

Любимов, прощаясь, за спиной переводчицы: «Напиши свое распределение ролей. Мне интересно будет сопоставить. Я люблю думать, а почему, а что за этим? Напиши мне письмо о „Подростке“. 28-го Борис будет у меня, передай с Борисом». Вот эта фраза и останется у меня в ушах и в душе надолго, до скончания. «Напиши мне письмо»…