Таганский дневник. Книга 1

— Мосфильм. «Пять дней»… Митта… провал «Хозяина»… Любимов с неприятным, злым на всех артистов глазом, которых он всех за «проституток, ничтожеств, неблагодарных блюдолизов почитает, готовых клюнуть на любое предложение в самой мрачной халтуре», потому что в самой мрачной халтуре артист приобретает видимость свободы, нужности своей и освобождается, хоть на чуть-чуть, хоть так только кажется ему, от зависимости, унижения от рабского подчинения гл. режиссеру. Шеф это прекрасно понимает, чувствует, — сам был на нашем месте, но пользуется властью своей, правом давать — не давать, держать в унижении артистов и смеяться над ними в душе, высокими словами прикрываясь. Я не люблю его и он понимает, чует это, чует мою самостоятельность, обособленность, мой собственный театр в его театре, мою — презираемость его как человека, не как художника или еще больше — общественного деятеля, он не Божий человек.

28 ноября 1968

Озвучание… Неожиданно трезвый Высоцкий, и как будто ничего и не было никогда.

Вечер, сегодня же. Целый день бестолковое озвучание, с трех — репетиция с Гавриловым, с 4 до 6 грим и фотопроба на Голубкова, с 6 до 7.30 еще полтора часа бестолковщины, с 8 до 9 репетиции в ГИТИСе.

Бунин о Чехове.

— Многим это покажется очень странным, но это так: он не любил актрис и актеров, говорил о них так:

— На семьдесят пять лет отстали они в развитии русского общества. Пошлые, насквозь прожженные самолюбием люди. Вот, например, вспоминаю Соловцова…

— Позвольте, — говорю я, — а помните телеграмму, которую вы отправили Соловцовскому театру после его смерти?

— Мало ли что приходится писать в письмах, телеграммах. Мало ли что и про что говоришь иногда, чтобы не обижать… и помолчав, с новым смехом, — и про Художественный театр…

29 ноября 1968

«Пошлые, насквозь прожженные самолюбием люди…» — говорит Чехов. И он прав, но где-то прав, говоря казустической лексикой… Такова жизнь наша, таковы особенности нашей профессии, мы не можем сидеть на даче и на всех положа член с прибором творить, душу свою изучать, ее потемки и закоулки запечатлять в чьей-то памяти, сознании. Наше дело коллективное, мы зависимые люди и в первую очередь от Вас, господин автор. Мы несчастные люди, мы зависимы и унижаемы всеми, кто над нами стоит, особенно в наше время, когда нас много, когда искусство все больше и больше политикой делается. А потом мы все считаем себя близкими к Парнасу, к Музе, к искусству в общем и кажемся себе художественными деятелями, чем-то вроде ваятелей произведений особенных, личностями, создающими красоту в оригинале, а по существу — какие мы к черту творцы, во всяком случае, большинство из нас? Мы — вторичное сырье, в лучшем случае — квалифицированные воспроизводители, репродукторы, производящие репродукции… Наше дело исполнительское, а потому — кругом зависимое: от текста, режиссера, собственных данных, настроений окружающих — жены, тещи, партнера и т. д. Мы должны, хоть и вроде отмечены свыше, угождать, лебезить, мы должны нравиться, наша суть — быть любимыми — режиссурой, публикой и пр., чтобы доказать свой талант — мы должны раскрыться, а для этого нужны роли, нужно внимание дающих их, нужно доверие других к твоей личности, твоей индивидуальности — вот мы и улыбаемся налево и направо, вперед-назад. Мы клоуны, а клоун не может работать только на одну сторону цирка, он должен показаться, угодить всем. Да, мы пошлые, насквозь прожженные самолюбием люди — ну и что? А что же вы женились на сестре нашей и терпели ее измены, вы ведь, если не знали, то подозревали, что на ночь ее брал Немирович не для благотворительных концертов… Бунин умница и хитрец… Он ни словом не намекнул на что-то подразумеваемое, но это и без того ясно… В 6 утра являться «к дусику», пахнущей вином, сигарами и духами… Откуда?! Я осуждаю ее, как жену Вашу, но зачем обобщать и лить приговор на всю братию, ее не осуждать надо (братию), ее защищать и жалеть надо.

Сегодня читка «Матери» по ролям. Как кто читает — можно точно определить отношение к листку с текстом, к пьесе, к Любимову. Кузнецова — вечно обиженная, читает две свои строчки, через губу, нехотя… как ей стыдно этим заниматься и как к ней несправедливы… Через некоторое время уходит совсем. Славина хулиганит, радостна, главная роль, опять в струе, катит по столу шефу апельсин, он ей назад, она ему — играют… все умиляются шутке, а в душе мерзость и презрение… В перерыве она приносит ему чай с бутербродом, забота о человеке — это прекрасно, но забота подчиненного, целиком и полностью зависимого человека о своем господине, демонстрация рабского смущения и радости по этому случаю — вызывает тошноту и судороги у остальных подчиненных. Что-то есть противное человеческой природе, вечно стремящейся к освобождению, к свободе личности в этой подобострастной заботе о хозяине.

Шеф. Готлиб М., тут застольного периода не будет.

Г. М. Я не возражаю.