Таящийся у порога

Однако мое внимание привлекали не зрительные иллюзии и не слишком яркий свет месяца, а сама башня. Несмотря на поздний час — а было уже далеко за полночь, — я совершенно ясно видел своего кузена: ярко освещенный, он находился на каменной площадке, расположенной под крышей башни; мне было видно его по пояс. Эмброуз стоял, воздев руки к небу, повернувшись лицом на запад, где в это время ночи над самым горизонтом сверкали звезды и зимние созвездия: Альдебаран в Гиадах, часть Ориона, немного выше над ними — Сириус, Капелла, Кастор и Поллукс, а также планета Сатурн; все они находились в легкой дымке из-за света луны. Спустя некоторое время я понял, что, вопреки всем законам зрительного восприятия и времени, вижу кузена гораздо лучше, чем мог бы; правда, сначала я не обратил на это внимания по весьма понятной причине — передо мной, заставляя меня забыть обо всем на свете, разворачивалось действо поистине удивительное и ужасное.

Ибо мой кузен Эмброуз был не один.

Из его тела торчал какой-то нарост — другого слова я подобрать не могу, — у которого, казалось, не было ни начала, ни конца, при этом он находился в постоянном движении, образуя разные текучие формы, отчего создавалось впечатление, что он существует сам по себе. Чаще всего нарост принимал формы змеи, летучей мыши и какого-то огромного аморфного чудовища, какие могли водиться на Земле в ту эпоху, когда жизнь на ней только зарождалась. Но было и кое-что другое: рядом с Эмброузом и в воздухе над его головой находились жуткие твари, подробно описать которых я не в состоянии. На крыше, с двух сторон от Эмброуза, сидели два похожих на жабу существа, постоянно меняющих свою форму и внешний вид; эти твари издавали пронзительные, мерзкие вопли, сравнимые разве что с дикой какофонией лягушачьего хора. В небе над головой Эмброуза проносились змееподобные существа с уродливыми головами и невероятно огромными когтистыми лапами; их неуклюжие тела легко поддерживали в воздухе черные кожистые крылья чудовищных размеров. Это зрелище, от которого я при других обстоятельствах задрожал бы с головы до ног, было столь невероятным, что я сначала подумал, что сошел с ума, что из-за постоянных размышлений о Биллингтонском лесе и его тайнах у меня просто-напросто начались галлюцинации. Сейчас, когда я давно успокоился и мои ощущения пришли в норму, я понимаю, что, рассуждай я тогда здраво, я бы сразу понял, что все это было вовсе не игрой моего воображения.

Итак, на вершине башни происходило постоянное движение; в небе то и дело мелькали существа, похожие на летучих мышей, которые то появлялись, то исчезали, словно проваливаясь в другое измерение; две аморфные жабы становились то огромными, то совсем крошечными; мерцающий нарост, торчавший из тела моего кузена, был столь отвратителен, что у меня не хватало сил отвести от него взгляд; хотя я был уверен — стоит мне отвернуться, и жуткая иллюзия исчезнет, и на ее месте вновь появится мирный, залитый лунным светом пейзаж. Когда я говорю, что нарост «находился в движении», я, скорее всего, не совсем правильно описываю то, что происходило перед моими наполненными ужасом глазами, ибо Тварь, которая впервые появилась передо мной в виде угловатого выроста с моим кузеном Эмброузом в качестве ее центра, постепенно превратилась в огромную аморфную массу постоянно меняющейся плоти, чешуйчатой, как змеи, то вытягивающей, то втягивающей обратно бесчисленное количество длинных извивающихся щупалец всевозможной длины и формы, — жуткое, покрытое черной шерстью существо со множеством красных горящих глаз по всему телу. Затем этот монстр, похожий на уродливого осьминога, сжался в комок, из которого торчали извивающиеся, невероятно длинные и тяжелые щупальца, тянущиеся так далеко, что не видно было их кончиков. Открыв свой самый большой глаз, Тварь взглянула на Эмброуза; внезапно из узкой щели, где у нее должен был находиться рот, вырвался жуткий вопль; словно отвечая ему, монстры на башне и лягушки на болоте завопили еще громче, доведя звуки до самой высокой, пронзительной ноты. И тогда я услышал, как мой кузен ответил столь же диким воплем, показавшимся мне насмешкой над человеческим голосом, и от этого мне стало так жутко, как не бывало еще ни разу в жизни. В промежутках между воплями кузен выкрикивал одно из тех страшных имен, которые мне уже приходилось слышать в этом невероятном, проклятом месте: «Н'гаи, н'гха'гхаа, йа'хах — Йог-Сотот!» — и все это слилось в такую мерзкую какофонию, что я усомнился, сможет ли мир ее выдержать. Я отпрянул от окна, не в силах противостоять охватившему меня ужасу, который источали уже не стены кабинета, а его загадочное окно.