Таящийся у порога

Первым моим побуждением было поправить крышку и передвинуть гроб поближе к стене, но при этом я действовал недостаточно аккуратно, и крышка вдруг съехала набок, открыв моему взору внутренность гроба. Несколько долгих секунд я пребывал в странном оцепенении, отказываясь верить собственным глазам, ибо вследствие какой-то чудовищной ошибки Эзаф Пибоди был погребен лицом вниз – я не хотел даже думать о том, что мой прадед мог быть подвергнут этому обряду, находясь в состоянии каталепсии, и скончался в ужасных мучениях, стиснутый в узком пространстве без доступа воздуха и без всякой надежды на спасение. Теперь плоть его уже истлела, сохранились лишь кости да полусгнившие лохмотья одежды, и все же я счел своим долгом исправить последствия этой ошибки или – не дай бог! – несчастного случая. Я сдвинул крышку до конца и осторожно переложил череп и кости, придав скелету подобающее покойнику положение. При этом я не испытывал ни страха, ни отвращения, вполне допустимых в таких обстоятельствах; наоборот, мои действия представлялись мне совершенно естественными. Надо заметить, что все происходило средь бела дня, солнечный свет врывался в раскрытую дверь, проникая сквозь голые кроны деревьев и рассыпая по пыльному полу мозаику ярких пятен, – словом, склеп в этот час не выглядел таким уж зловещим и мрачным. Только теперь я вспомнил о главной цели своего визита: я хотел выяснить размеры помещения и убедиться, что в нем хватит места для моих родителей, моего дяди – если останки его будут привезены из Франции – и для меня самого. Результаты осмотра меня вполне удовлетворили.

Выйдя затем наружу, я запер дверь и зашагал в сторону дома, попутно прикидывая, сколько времени могут занять поиски и доставка на родину праха покойного дяди, и перебирая в уме наилучшие пути и средства осуществления данного предприятия. В тот же день я написал и отправил два письма – одно к официальным властям в Бостоне с просьбой разрешить вскрытие могилы моих родителей, а другое в соответствующие инстанции местного округа, сообщая о своем желании перезахоронить их в фамильном склепе.

II

Именно с той самой ночи – если мне не изменяет память – и потянулась цепочка необычайных событий, в центре которых оказалось старое поместье Пибоди. Сказать по правде, я и раньше по некоторым туманным намекам мог догадаться, что с этим домом не все ладно, – адвокат Хопкинс, почтенный пожилой джентльмен, вручая мне связку ключей еще во время первого моего приезда, как-то уж очень настойчиво интересовался моими дальнейшими планами и, узнав, что я хочу здесь поселиться, повторил свой вопрос, как будто не веря в серьезность моих намерений. Позднее по ходу разговора он не раз подчеркивал, что дом этот – «место весьма уединенное», что соседи-фермеры в прошлом «не очень-то жаловали семью Пибоди» и, наконец, что никакие пришлые арендаторы «не могли сколько-нибудь долго там продержаться».

– Это одно из тех мест, – говорил он, стараясь придать лицу многозначительное выражение, – в которые никто и никогда не выезжает на пикник. Там вы не найдете ни одной бумажной тарелки или салфетки, поверьте моим словам!

Не скупясь на подобного рода двусмысленные и неопределенные замечания, старик при этом всячески избегал упоминать о конкретных вещах и событиях, могущих подтвердить справедливость его опасений. Оно и неудивительно, поскольку фактов-то как раз и не было – не принимать же всерьез хмурые взгляды соседей, по какой-то им самим вряд ли известной причине обходивших далеко стороной обширный участок в самом сердце массива плодородных земель. Владения мои, общей площадью около сорока акров, были по большей части заняты лесом, а вокруг них во всех направлениях простирались четкие квадраты возделанных полей, разделенных каменными стенками или оградами из жердей, вдоль которых тянулись ряды деревьев и густые заросли кустарника, дававшие приют многочисленным птицам. Обдумав слова старого адвоката, я пришел к выводу, что столь странное – если не сказать предвзятое – отношение к усадьбе передалось ему от моих соседей, благо он был связан с ними родством. Эти люди – суровые, крепкие, немногословные – были из той же породы коренных янки, что и Пибоди, отличаясь от последних разве что большей привычкой к труду и более прочной привязанностью к своей земле.