Тайка

Отец умывался. Тайка, сдвинув на край стола свои тетрадки, резала хлеб. Правда, темного, поколовшегося, иногда с блестками соломки, все же вдосталь было в Тайкином доме хлеба. Потом вытащила из печки картовницу — наструганную узкими столбиками и запеченную в молоке с яйцом картошку. А к картошке подала соленый арбуз и свекольник — густой пахучий свекольный квас. Поставила все это, и вроде не видна стала крестьянская послевоенная скудость. Отец вытереться не успел, а уж у Тайки все готово. И сама она возле лампы сидит и рукой щеку подперла. В платочке своем, до ветхости застиранном, ни дать ни взять бабушка Пантелеевна. Отец с удовольствием расчесал влажные кудри и сел напротив.

— Быстро работаешь! Молодец! — похвалил он дочь. Потянулся погладить по голове, но Тайка увернулась. — Постой, постой, — присвистнул отец. — Чего это ты в платок закуталася? И голова у тебя с кукишку стала вдруг! Остриглась?

Тайка сдержанно зафыркала.

— Ну-ка, сымай тряпку!

Тайка повиновалась.

Голова была страшная, в неровных длинных ступеньках, над ухом влажный еще порез. Отец озадаченно почесал правую бровь. Тайка глядела из-под косой челки с судорожной улыбкой. Отец взял девочку за подбородок, повернул к свету. Тайка, закусив нижнюю губу, смотрела на отца не мигая. Вдруг по левой ее щеке пробежала крупная капля. Тайка вырвалась, убежала на голбец[1], зарылась в отцовский рабочий полушубок.

— Ага, мать уже всыпала, — догадался отец.

Ничего говорить дочери он не стал, а, отодвинув ужин, не поленился сходить к соседям за машинкой, пока спать не легли. Принес и несердито сказал Тайке:

— Теперь проведем чистовую обработку твоей бедовой головушки. Садись-ко, красавица! — махнул полотенцем по табуретке, прибавил в лампе огня.

Тайка села, все еще шмыгая носом. Отец заклацал машинкой.

— Механизм тупой, — предупредил он, — если где щипнет, не реви.

Тайка следила за отцом влюбленными глазами.

— Дери, дери ладом, — посоветовала из горницы мать, — чтоб в другой раз неповадно было.

Отец не отвечал, знай делал свое дело. Закончил и стал придирчиво рассматривать этот голый шарик на тонкой шее. Вспомнилось, шел как-то летом в бригаду. Показалось, будто кто-то шлепает сзади. Повернулся круто — и правда: тащится за ним тощий круглоголовый пацан. Старые штаны на одной лямке. Ноги в цыпках. Глаза — по плошке. Так и едят. Спросил подавленно Николай:

«Чего тебе?»

Мальчик пожал худым плечом: мол, чудной какой, ничего, конечно.

«В магазин мамка послала. Дядя Степан в гости опять пришел…»

Сунул Николай пацану в карман рубашонки десятирублевую бумажку, все что с собой было.

«Возьми, Петька, малым конфет купишь или книжку какую…» Зашагал прочь, свернул в первый проулок.

Кто его знает! Есть, наверное, эта судьба все-таки! И по сю пору не поймет Николай, отчего тогда Елизавета, Петькина мать, прогнала его, отчего утаила, что должен был народиться ребенок. Работали они тогда, Николай и Елизавета, вместе: он трактористом, она у него прицепщицей. Вдруг, не дождавшись конца уборочной, Елизавета ушла с его трактора и заявила, что никакой свадьбы осенью не будет, что пусть женится на этой купчихе — Устьке. Устинья, единственная дочь у отца, заведующего складами, уж лет пять по нему сохла. До смерти обрадовалась она ссоре Елизаветы и Николая. Николай и сам не знал, почему предложил тогда Устинье выйти за него. От великой обиды на Лизку, должно быть.

Не прогадала Устинья. Заботливым и работящим оказался муж. Только не было в доме особой радости. Николай с соседкой, учительницей Евгенией Ивановной, и то вроде бы охотнее разговаривал. Может, не случись война, потихоньку-помаленьку Николай бы уж давно привязался к Устинье. Только вернувшись с фронта, почувствовал он себя семьянином, главой в доме. Устинья встретила его бела, как ромашка. Ни единым словом не очернила ее молва. Про Лизавету же говорили, что она будто береза в поле. Кто мимо идет, тот и заломает. И бог с ней, с Лизаветой. Да вот первенец ее, Петька, сидит занозой в сердце Николая. И с каждым годом ноет она больше и больше. Очень хотелось Николаю сына. Устинья, не уверенная в том, что крепко держит сокола, не хотела больше иметь детей. Да, а между Тайкой и Петькой разница в целый год. И Петька вполне мог бы быть его сыном. Лизавета отпиралась наотрез. Николай не мог в это поверить. Просил ее отдать мальчика, вон ведь ей как трудно с пятерыми. Петька даже год пропустил в школе, обуть нечего было. Лизавета насмехалась: «Ишь чего! Мою-то опору! Не-ет, не видать вам моего Петечки».

Стриженая Тайка большое сходство имела с Петькой.

Как будто близнецами были. Отец подергал себя за бровь. Под веками вскипело.

Тайка, счастливая участием отца, вилась возле него:

— Садись, папка, ужинай. Простыло все, поди?

Отец нехотя принялся за картошку.

— Холодно тебе теперь, Таисья, будет в шалюшке. Носи-ко ты мою старую ушанку. Великовата, правда, да из большого не выпадешь.

— Не выпаду, — улыбалась Тайка.

— Ты бы мать-то не дразнила. Мать ведь… — устало сказал Николай.