Тайна

— Итак, — продолжал старик, — жизнь прежних обитателей Портдженской башни началась очень счастливо для всех их. Любовь, которую мистрисс питала к своему мужу, была так велика, что отражалась добротою ко всему, что окружало ее и в особенности к Саре, ее приближенной. Она не хотела, чтоб кто-нибудь, кроме Сары, читал ей вслух, шил на нее, одевал ее утром и раздевал на ночь. Она обращалась с Сарою почти как сестра, в то время, когда в долгие дождливые дни они сидели вдвоем. В свободные часы она больше всего любила удивлять Сару, которая никогда не видела театра, переодеваниями в различные костюмы, подкрашиванием лица, сценическими разговорами и жестами, к которым она так привыкла во время своей жизни на сцене.

С год длилась эта спокойная, счастливая жизнь, счастливая для всех слуг и еще более для хозяина и хозяйки, которым, однако, для полного блаженства недоставало одного, того самого, что теперь, в этом длинном, белом платье, с пухленьким личиком и тоненькими ручками, лежит у вас на руках.

Он остановился, с улыбкою взглянув на лицо Розамонды, потом продолжал:

— По прошествии года Сара заметила в своей госпоже перемену. Добрый капитан любил детей и ласкал всегда всех мальчиков и девочек, живших в соседстве с ним. Он играл с ними, целовал их, делал им подарки, был лучшим их другом. Мистрисс, глядя на все это, то краснела, то бледнела и ни слова не говорила. Однажды она ходила взад и вперед по комнате, между тем как Сара сидела за работой подле нее. Наконец, волнение ее вылилось в словах: «Боже, — сказала она, всплеснув руками, — отчего у нас нет детей? Отчего мой муж должен целовать детей других женщин и играть с ними? Они отымают часть его любви ко мне. Я ненавижу и их, и матерей их!» Так говорила в ней страсть, но она говорила правду. Мистрисс отклонялась от всякого сближения с этими матерями; она дружила только с теми женщинами, у которых не было детей. Как вы думаете, следует обвинять ее за это?

В это время Розамонда задумчиво играла ручкою своего ребенка. Прижав ее к губам своим, она отвечала:

— Я думаю, что нужно искренно сожалеть о ней.

— Я тоже думаю, — возразил дядя Джозеф. — Да — сожалеть. И еще грустнее стало ее положение, когда, через несколько месяцев после этого, добрый капитан сказал однажды: «Я ржавею здесь, я старею от бездействия, мне снова нужно отправиться в море. Я буду просить себе корабль». И он попросил, и ему дали, и он отправился крейсировать; много было слез и поцелуев при расставании, но все-таки капитан уехал. Вот, как это сделалось, мистрисс приходит в ту комнату, где Сара шьет для нее новое богатое платье, вырывает его, бросает на пол, раскладывает все свои бриллианты, лежащие на столе, плачет и кричит в совершенном отчаянии: «Я бы отдала все эти сокровища и стала бы всю жизнь ходить в рубище только за то, чтоб иметь ребенка. Я потеряла любовь моего мужа; он никогда не оставил бы меня, если б у нас было дитя!» — После этого она посмотрела в зеркало и сказала сквозь зубы: «Да, да, я прекрасна, а между тем поменялась бы охотно с самою безобразною женщиною только за то, чтоб иметь ребенка!» Тут мистрисс рассказала Саре, что брат капитана бранил ее самыми постыдными словами, потому что капитан взял ее с театральных подмостков, и потом прибавила: «Если у меня не будет ребенка, кому, кроме этого чудовища, которое я охотно убила бы, достанется все, что мой муж приобрел?» И она снова заплакала, говоря: «Я потеряла его любовь, я вижу это, я потеряла ее!» Никакие убеждения Сары не могли поколебать этой мысли. И прошли месяцы, капитан возвратился из-за моря, и та же тайная грусть все сильнее росла в душе мистрисс; опять капитан отправился крейсировать, надолго, далеко, далеко, на другой конец света…

Тут дядя Джозеф опять замолчал, будто не решаясь продолжать рассказ. На душе его, казалось, не было уже сомнения, но лицо выражало грусть, и голос понизился, когда он стал снова говорить: