Тайна болезни и смерти Пушкина

На что надеялся Пушкин, публикуя памфлет «На выздоровления Лукулла»? Прежде всего на компрометацию Уварова, который, будучи Министром просвещения, уже давно стал адиозной фигурой в глазах прогрессивной общественности. Он полагал, что умный и хитрый Уваров не решится опознать себя в мошеннике и стяжателе, хотя публика наверняка его узнает.

Кроме того, Пушкин учитывал неприязненные отношения, сложившиеся к тому времени между министром просвещения и шефом жандармов, и полагал, что Бенкендорф не станет преследовать автора по собственной инициативе. Наконец, он полагал, что Николай I, изображающий себя рыцарем, с брезгливым неодобрением относившийся к проделкам, подобным уваровским, должен поддержать «первого поэта России». Он прекрасно помнил опыт публикации «Моей родословной», которую отправил через Бенкендорфа на суд императора и которая, несмотря на яростную дерзость, высочайшего гнева не вызвала. Пушкин понимал, что время уходит стремительно и смертоносно – его время, время когда он еще в силах что-то сделать для России. Только реакция государя на решительный выпад против Уварова, была способна принести поэту удовлетворения, или … или ускорить его уход в небытие, ибо силы поэта в борьбе с реакцией были на исходе.

Гнетущее разочарование Пушкина началось отнюдь не с яростной атаки Уварова на поэта после публикации оды, не с молчаливого осуждения шефа жандармов и даже не с «предательства» государя, все было гораздо хуже – его осудила «просвещенная публика», на поддержку которой он безусловно рассчитывал и в защиту которой выступал. Из друзей Пушкина лишь двое высказались в его поддержку с предельной ясностью. Это был Денис Давыдов и Александр Тургенев, который был едва ли не единственный, кто понял истинный смысл памфлета – политический. Мнение «просвещенной публики» с поразительной точностью выразил Александр Васильевич Никитенко, хорошо знавший как С.С. Уварова, будучи цензором, так и Пушкина, произведения которого ему приходилось цензуровать. Выше уже приводились его дневниковые записи по поводу «Лукулла», ключевой фразой которых является: «…Пушкин этим стихотворением не много выиграл в общественном мнении, которым при всей своей гордости, однако очень дорожит». В то же время по ситуации высказался весьма определенно брат поэта Н.М. Языкова – Александр Михайлович Языков: «Уваров все-таки лучше всех своих предшественников; он сделал и делает много хорошего и совсем не заслуживает, чтобы в него бросали из-за угла грязью. Впрочем, это наш либерализм, наша свобода тиснения!»

В этих словах не только брезгливое осуждение Пушкина, но и оценка Уварова, принятая «образованной публикой» к тридцать шестому году. Уваровщина делала свое дело, проникая в умы и души, извращая представления.

«Именно с этого проникновения, с победы уваровской идеологии в умах большинства образованной публики над идеями не декабристских даже времен, а над устремлениями второй половины двадцатых годов – реформистскими порывами правительства и соответствующими иллюзиями общества, – с этого именно и начиналась новая эпоха.

Эпоха, в которой Пушкину места не оставалось, ибо «большинство образованной публики» все заметнее поворачивало за Уваровым…»

Государь был разгневан, о чем Никитенко, будучи в составе команды Уварова, записал в своем дневнике: «Государь, через Бенкендорфа, приказал сделать ему строгий выговор». Таким образом, надежда Пушкина на существующую неприязнь Александра Христофоровича к Сергию Семеновичу не оправдалась.

Разумеется, Бенкендорф не без удовольствия ограничился бы отеческим внушением и с приличной миной наблюдал за бешенством своего соперника. Но приказ императора обязывал… Но и это еще было не самое страшное, поскольку Пушкину было не впервой получать от графа взыскания, которые порой походили на отеческие наставления – ему велено было извиниться перед Уваровым.

Некогда, при первом Романове, царе Михаиле, князь Пожарский заместничал с боярином Салтыковым. И был выдан ему головой. Спаситель отечества, которому молодой царь был, можно сказать, обязан троном, пришел с непокрытой головой на двор своего недруга виниться перед ним… Величие иерархического принципа оказалось важнее всего.

Нечто подобное происходило и теперь. Ни император, ни Бенкендорф не считали заслуги Пушкина столь значительными, чтоб они давали ему право на дерзкие выходки против министров.