Тайна болезни и смерти Пушкина

О заключительном стихотворении «каменноостровского цикла» «Exegi monumentum» («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…») подробно говорилось в первой главе настоящего исследования. Здесь лишь отметим, что Пушкин начал задумываться о бессмертии своих произведений уже в юном возрасте. Так, в стихотворении «Городок», написанном еще в 1815 году, в котором дана оценка творчества писателей-современников поэта, Пушкин впервые говорит о бессмертии своей поэзии:

Не весь я предан тленью;
С моей, быть может, тенью
Полунощной порой
Сын Феба молодой,
Мой правнук просвященный,
Беседовать придет
И мною вдохновенный
На лире воздохнет[178]

.

К этой теме Пушкин неоднократно обращается также при написании «Евгения Онегина». Так, в черновом варианте заключительной сороковой строфы второй главы романа читаем:

И этот юный стих небрежный
Переживет мой век мятежный.
Могу ль воскликнуть я, друзья:
Exegi monumentum я…

В более позднем варианте «Онегина» четвертый стих выглядит так:

Воздвигнул памятник и я.

То есть основные идеи «Памятника» «обкатывались» Пушкиным в черновых вариантах романа в стихах в течение нескольких лет[179]. Таким образом, в заключительном стихотворении цикла Пушкин говорит о своем поэтическом бессмертии, тогда как в пятой строфе этого произведения речь идет о некоем предстоящем событии, которое на фоне высоконравственного полотна остальных стихотворений цикла будет выглядеть не иначе как «глупость».

Необходимо отметить, что в последнее время появились трактовки некоторых стихов «Памятника», восходящие к версии приснопамятного М. Гершензона. Особенно это касается четвертой строфы:

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал;
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.

Традиционно из этих трех определений два последние обычно толкуются в гражданском духе, так что под свободой понимается ранняя свободолюбивая лирика Пушкина, а милость к падшим понимается как его неустанное стремление заступиться за проигравших декабристов. Чувства добрые вызывают в памяти слова Белинского о лелеющей душу гуманности. Однако, как мы уже отмечали ранее, М. Гершензон утверждал, что этими словами Пушкин выразил не столько собственную оценку своего творчества, сколько превратное мнение о нем народа, то есть то, за что его будут чтить потомки, которые его так и не поймут, не увидят подлинного значения его поэзии.

Но вот что говорит по этому поводу Альфред Барков, в интервью, данном журналисту В. Козаровецкому, опубликованному 28 ноября 2002 года в газете «Новые «Известия».

«…«Памятник», воспринимаемый как кредо «нашей национальной святыни», только запутывает вопрос: своим содержанием он обобщает тему отношения к народу как к толпе, к черни …, что содержание всех строф, кроме последней, фактически повторяет то же отчужденное отношение к народу, которое имеет место в упомянутом стихотворении (четвертая строфа «Памятника») …. «Нерукотворный Памятник» – не более чем одна из последних пушкинских пародий на творчество и гражданское кредо Катенина»[180].

Отношения между Пушкиным и Павлом Александровичем Катениным (11.12.1792–23.05.1853) были весьма неоднозначными, где-то даже враждебными. Например, Катенин в своих стихах изображает Пушкина не иначе как кастратом (в ответ на Пушкинское – «импотент») и инородцем, а в письмах и своих «Воспоминаниях о Пушкине» играет роль лучшего друга, обращаясь к Пушкину исключительно как к «милому» и «любезному». По версии А.Н. Баркова Пушкин не мог ответить своему литературному врагу обычными эпиграммами, в связи с чем и прибегнул к жанру мениппеи, заимствовав у Л. Стерна не только форму и приемы его романов, их композиционную «незаконченность», но даже имя главного героя «Сентиментального путешествия», которого звали Евгений.

Остается загадкой, почему никто из пушкинистов за 150 с лишним лет не смог разгадать тайну имени главного героя романа, которая, как выяснил А. Барков, лежала буквально на поверхности. Мало того, Пушкин впрямую указал на адрес: «Если в «Сентиментальном путешествии» рассказчик Стерна на вопрос, как его имя, открывает лежащий на столе томик Шекспира и молча тычет пальцем в строку «Гамлета» – в слова Poor Yorick! (выдавая себя за Йорика, он, тем не менее, опасается на вопрос об имени лгать в глаза, могут и за руку поймать!), то Пушкин в Примечании 16 к строкам XXXVII строфы 2-й главы романа