Тайна болезни и смерти Пушкина

Теперь понятно обоюдное стремление Пушкина и Николая I к встрече, которая состоялась с глазу на глаз в царском кабинете Аничкова дворца 23 ноября 1836 года. О чем там шла речь? Пушкинисты утверждают: «О содержании беседы известно только одно: царь взял у Пушкина слово не драться на дуэли ни под каким предлогом, но если история возобновится, обратиться к нему. О Геккерне, по-видимому, ничего сказано не было»[215].

Интересно, откуда сие стало известно пушкинистам? Уж не читали ли они часом протокол встречи, который сам Николай и вел? Встреча ведь была с глазу на глаз! Что бы впоследствии ни писал или ни говорил Николай I о дуэли и смерти Пушкина, это как раз то, о чем «не говорили» участники встречи. В своем письме к брату, великому князю Михаилу Павловичу от 3 февраля 1837 года он почти что радуется такому исходу:

«С последнего моего письма здесь ничего важного не произошло, кроме смерти известного Пушкина от последствий раны на дуэли с Дантесом. Хотя давно ожидать было должно, что дуэлью кончится их неловкое положение, но с тех пор, как Дантес женился на сестре жены Пушкина, а сей последний тогда же письменно отрекся от требований сатисфакции, надо было надеяться, что дело заглушено… Но последний повод к дуэли, которого никто не постигает и заключавшийся в самом дерзком письме Пушкина к Геккерну, сделал Дантеса правым в этом деле… Пушкин погиб, и слава Богу умер христианином…»

Такая вот метаморфоза в оценке «одного из умнейших людей России» через десять лет – «известный Пушкин». А императрица Александра Федоровна записала в своем дневнике 28 января 1837 года, еще при живом поэте: «…Разговор с Бенкендорфом целиком за Дантеса, который вел себя как благородный рыцарь, Пушкин как грубый мужик».

Косвенно о теме беседы Пушкина с Государем можно судить из разговоров Николая I, записанных Модестом Андреевичем Корфом[216]:

«Под конец его жизни, встречаясь очень часто с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю как очень хорошую и добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о комеражах[217], которым ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию, сколько для себе самой, столько и для счастия мужа, при известной его ревности. Она, верно, рассказала об этом мужу, потому что, встретясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. «Разве ты мог ожидать от меня другого?» – спросил я его. – «Не только мог, Государь, но, признаюсь откровенно, я и Вас самих подозревал в ухаживании за моей женой…». Три дня спустя был его последний дуэль».

Царь десять лет не принимал Пушкина и лично никогда с ним не беседовал, а в приведенном фрагменте, якобы за три дня до дуэли (т. е. 24 января 1837 года), сподобился вдруг выслушать слова благодарности поэта за отеческие советы его любимой жене. Это не более чем дозированная утечка информации о формате беседы, состоявшейся 23 ноября 1836 года, в ходе которой, похоже, Пушкин изложил царю свое видение ситуации. Прежде всего он изложил императору содержание «диплома рогоносца» в своей интерпретации (возможно даже признался в своем авторстве), чем подписал себе смертный приговор. Не мог Пушкин высказать Государю такую банальность как, «…я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женой…», когда это было известно всему высшему петербургскому обществу, да сам царь в этом откровенно признается. Уж если так упорно добивался поэт встречи с Николаем I, то не ради же этой банальности. Он шел, как говорится, ва-банк, сказать в глаза императору всю горькую правду, после чего дуэль стала не только неминуемой, но и априори смертельной для поэта, причем теперь, независимо от того, как поведет себя непредсказуемый Дантес.

Встречи добивался не только Пушкин, ее пожелал и сам Государь, чтобы выяснить, насколько глубоко поэт разобрался в родословной Дома Романовых, поскольку о его встрече с Верой– «молчальницей» ему конечно же было известно. Выслушав откровения Пушкина, Николай 1 наложил свою «подпись» на некоем виртуальном приговоре Пушкину государственной печатью»

Наступила томительная 2-месячная пауза, в течение которой обе смертельно враждующие стороны готовились к окончательной схватке.

Поэты всех времен и народов обладают каким-то сверхъестественным чутьем в оценке исторических, и, прежде всего, трагических событий, реальную подоплеку которых они ни сном, ни духом. Советский поэт Николай Доризо, пушкинолюб божьей милостию, прокричал, равно выстрелил в это загадочное, трагическое событие, случившееся 27 января 1837 года: