Тайна cредневековых текстов. Библиотека Дон Кихота

Их внимание привлек не сам толстый ежедневник, к тому же исписанный непонятным почерком, да еще на русском языке. Это добро никому не нужно. Один из подростков вынул ежедневник из дорогой обложки и бесцеремонно швырнул его на пол. Воронову это напомнило сцену разбоя, в которой точно так же обыскивали всех, кто только что попал в алжирский плен.

Парень бросил выстраданную Рукопись одним ничего не выражающим жестом: так вор-карманник на автобусной остановке деловито избавляется от бумажника, или лопатника, чтобы не поймали с поличным. Так режут горло барану во время святого для всех мусульман праздника. Короткий жест – и бараньей жизни конец. «Убийство для них, – невольно вспомнилось Воронову, – простое телодвижение».

Воронов продолжал между тем стоять по грудь в холодной февральской воде и дрожать, дрожать одновременно и от холода, и от необычайного нервного напряжения. Горло ведь тебе не каждый день режут, да еще так, что ты сам за этим наблюдаешь со стороны и ничего при этом не испытываешь. Впечатление жутковатое, но вместе с тем завораживающее.

Троица между тем покинула беседку и медленно направилась в сторону поселка, захватив с собой лишь обложку, словно сняли кожу с живого человека. Воронов вздохнул с облегчением: черт с ней, с кожей. Слава богу, целой осталась внутренность! Экспериментатор хренов! Сам виноват! В следующий раз будешь знать, как бросать своего ребенка!

Но тут самый младший из турчат вдруг вернулся назад. Вернулся затем, чтобы подобрать брошенный ежедневник.

Зачем им эта начинка, эти внутренности, эти кишки, печень, селезенка? Вы уже и так кожу, как с живого, сняли!

«Нет!» – взорвалось что-то внутри Воронова. Но самого крика так и не последовало. Другое «я», «я» мазохиста, не позволило этому крику вырваться наружу.

С ежедневником в руках турчонок побежал в соседние кусты. А двое его приятелей остались стоять на прежнем месте, как торговцы на московском рынке, деловито осматривая и, видно, оценивая свой трофей в виде дорогой обложки, то есть кожи, писательской шкурки. Они даже попытались выковырнуть яшму, как глаз у мертвой белки.

В кустах турчонок задержался не на шутку. И вышел он оттуда уже без Рукописи.

«А говорят, что турки жопу не вытирают! – неожиданно рявкнуло в профессорской башке. – Вытирают, да еще как! Врут все про турок! Такие же люди, как и все. Срут почем зря и бумагой пользуются!»

Воронов чуть не задохнулся от гнева, когда лишь попытался представить себе, что стало с его Романом, с его еще так и не родившимся до конца ребенком.

Его Роман, в прямом смысле этого слова, уделан, обкакан. Вот истинная ценность его, Воронова, творчества. Он обошелся с ненавистной Книгой, пожалуй, излишне жестоко. Она того явно не заслуживала.

Компания между тем вновь была в полном сборе. Воронов видел, как ребята решили избавиться и от обложки с яшмой. По-видимому, вынуть камень из кожи им было не по силам. Обложка также полетела куда-то в грязь, словно оказавшийся ненужным охотничий трофей.

Выходя из моря, Воронов чувствовал себя, словно Одиссей, возвращающийся с острова нимфы Калипсо: плот разбит в мелкие щепы, от друзей, былого богатства и царского статуса остались лишь одни воспоминания. Ты нищ, унижен и разбит. Полное фиаско, и неизвестно, что ждет тебя впереди. И жив ли твой сын, твой милый сердцу Телемак, твой Роман, который по твоей вине полуживой валяется сейчас в кустах.

Воронов решил потянуть время, прежде чем своими глазами взглянуть на то, что сделали вероломные турки с его Романом, и отложил неизбежную встречу с трупом.

Поэтому сначала профессор поднял из грязи дорогую кожаную обложку.

Что сделал с Романом турчонок? Ясно: вырвал страницы для подтирки, причем наверняка взял исписанные, а не чистые. Белоснежных, чистых страниц было еще немало в конце ежедневника. Но нет, их-то как раз и оставили нетронутыми. Сработало естественное человеческое желание – от души нагадить ближнему своему. И вообще, варвару всегда доставляет удовольствие поиздеваться над исписанными чьей-то рукой листами. В этом случае варвар инстинктивно хочет лишить слово бессмертия. По Фрейду, акт испражнения – проявление воли Танатоса, греческого бога смерти.