Тайна Дантеса, или Пуговица Пушкина

Однажды в конце января Пушкин встретился с Владимиром Далем, молодым доктором и автором, от кого он ждал рассказ для «Современника». Даль был очарован живым языком простых людей, и Пушкин был этим весьма доволен; он любил его богатый репертуар пословиц и поговорок и его записную книжку, где тот собирал крылатые выражения; его мимические способности выражения фраз и духа наиболее отдаленных и неизвестных уголков России. Именно на этой встрече с Далем Пушкин впервые услышал слово «выползина» (от «выползать»), обозначающее кожу, сбрасываемую змеями каждый год. «Мы зовемся писателями, – воскликнул он, – а половины русских слов не знаем!» Когда он снова увиделся с Далем на следующий день, он был одет в черный сюртук, только что от портного. «Какова выползина?» – спросил он со смехом. – Ну из этой выползины я долго не выползу. Я не хотел бы скоро ее потерять». На самом деле он носил сюртук всего только несколько дней, и когда вынужден был расстаться с ним – с трудом и с болью, – все платье было запятнано кровью, просочившейся из раны у талии.

В другой день в конце января Пушкин вышел на прогулку с Петром Александровичем Плетневым, поэтом и профессором русской литературы Петербургского университета. У них был долгий напряженный разговор о Провидении и тайных его промыслах. «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение», – процитировал Пушкин Евангелие от Луки. Он сказал своему другу, что видит в нем то, что ценит больше всего в людях: благоволение по отношению к другим – добродетель, в которой, он признавался, сам испытывал недостаток и завидовал тем, кто это имел.

«Пушкина мне удалось видеть всего еще один раз – за несколько дней до его смерти, на утреннем концерте в зале Энгельгардта. Он стоял у двери, опираясь на косяк и скрестив руки на широкой груди, с недовольным видом посматривал кругом… Он казался не в духе…

Незадолго до смерти Пушкина я был у него, и он, беседуя со мной наедине о разных предметах, между прочим коснулся супружеской жизни и в самых красноречивых выражениях изобразил мне счастье благополучного супружества».

Незадолго до своей смерти Пушкин задумчиво рассказывал одному из своих друзей о том, что все важнейшие события его жизни совпадали с днем Вознесения, и передал ему твердое свое намерение выстроить со временем в селе Михайловском церковь во имя Вознесения Господня.

В воспоминаниях современников, исполненных боли и тревоги, сохранены детали, которые иначе были бы утрачены для нас: заключительные страницы биографии заполнены случайными словами, концентрируя внимание на делах, которые преувеличены до патетического уровня предзнаменований надвигающегося конца. Это совершенно естественно, поскольку уход из жизни великого человека – это вереницы эха, волшебное увеличительное стекло. Но из всего множества свидетелей последних месяцев и дней жизни Пушкина мы больше всего благодарны тем, кто говорит нам о другой стороне событий: о его эстетическом наслаждении в стремлении к небытию, – и тем, кто изображал его ясный ум и активность, полную кипящей энергии и планов. Мы особенно благодарны Александру Тургеневу, чьи письма из Парижа, изданные под заголовком «Хроника русского», придали «Современнику» блестящий европейский штрих. Тургенев раскопал в архивах Парижа некоторые документы о России XVIII века и теперь готовил их к публикации в журнале Пушкина. В гостинице Демута – буквально рукой подать до особняка княгини Волконской – он рассказал Пушкину о своих находках и встречах с европейскими писателями. Он говорил об истории и литературе, вспоминая прошлое, резко критикуя настоящее, но никогда не сыпал соль на рану даже упоминанием предмета всеобщих разговоров. С Тургеневым Пушкин мог наконец расслабиться: оживленный, взволнованный, удивленный, он сумел забыть свои ежедневные мучения.

Но Пушкин ходил не только «по балам, театрам и ко двору»; в декабре 1836 – январе 1837 годов он провел много времени в студиях художников и книжных магазинах, был в Академии наук и университете, посещал «среды» Плетнева и «субботы» Одоевского и Жуковского. Он продолжил работу над историей Петра I, которую называл убийственной. Возложенное на него поручение весьма его обременяло; ему необходимо было гораздо больше времени. Пушкин начал собирать тексты и идеи для пересмотренного издания «Песни о полку Игореве». Он искал новых подписчиков для «Современника» и начал писать несколько собственных очерков для журнала. Комментируя издание Шатобриана, переводившего Мильтона «ради куска хлеба», чтобы избежать необходимости вступать в отношения с новыми правителями Франции, он подчеркнул еще раз достоинство и независимость свободных умов. В удивительной небольшой статье «Последний из свойственников Иоанны д’Арк» он придумал потомка Орлеанской девы, который в 1767 году будто бы вызвал стареющего Вольтера на дуэль из-за поэмы, порочащей репутацию его прабабки. И снова стойкое неизбежное обращение к теме чести и поединков, но описание этого освещено разумом и юмором.