Тайна для библиотекаря

— Я ведь говорил уже, что отец запрашивал учёных мужей из Московского Университета о библиотеке царя? Ему тогда ответили, что не знают, где её искать, но в приложенном к письму списке были перечислены книги, считающиеся безвозвратно утерянными — но которые, возможно, входят в собрание. Это все сорок томов истории Полибия, «Оратории и поэмы» Кальва, соперника Цицерона в ораторском искусстве, о чьих произведениях нет никаких сведений. Это все сто сорок свитков «истории» Тита Ливия — при том, что сейчас известно только тридцать пять, полные, без купюр и сокращений, тексты «Энеиды» Вергилия и комедий Аристофана и многое другое. Всего в библиотеке было не меньще восьмисот томов и, как было указано в том письме, для их перевозки понадобилось, ни много ни мало, семьдесят возов.

Ну, это, надо думать, вместе с сундуками… — отозвался я. Но да, объём приличный. И как это всё отсюда вытаскивать?

Так и подмывало спросить, сколько всё это может стоить. Но — сдержался; время аукционов Кристи и Сотбис ещё не наступило — хотя и тот и другой уже полсотни лет, как основаны и даже успели приобрести некоторую известность в мире любителей антиквариата.

Меня так и тянуло спросить, сколько всё это может стоить. Но — сдержался; время аукционов Кристи и Сотбис ещё не наступило — хотя и тот и другой уже полсотни лет, как основаны и даже успели приобрести некоторую известность в мире любителей антиквариата.

И тут до меня, наконец, дошло. Да ведь мы сделали это! Нашли самое, наверное, известное после Александрийской библиотеки книгохранилище, которое в известной мне реальности Бог знает сколько веков разыскивали легионы исследователей, археологов и всяких там чёрных копателей. И — не нашли, поскольку привезённый из Америки проходческий щит безжалостно размолотил и эти сундуки и их содержимое в труху, не представляющую интереса даже для самых дотошных реставраторов.

«… а гасконец-то недурно разбирается в старинных манускриптах. Вот что значит фамильное хобби…»

Я пошарил в сухарной сумке, нащупывая предусмотрительно запасённую фляжку с коньяком — остатки того, что притащил из Кремля д'Эрваль. Нашёл, извлёк на свет божий, выдернул зубами пробку.

— Право же, господа, за эту находку стоит выпить!

— Что верно, то верно. — отозвался Ростовцев, принимая заветный сосуд. — И скажи Прокопычу, чтобы завёл девчонку и прочих страдальцев в комнату с идолом. Сюда им соваться незачем, а там посидят на скамейках.

— Может, умника этого, который математик, тоже позвать?

— Перебьётся. И пусть Прокопыч им воды даст, что ли. И хлеба. Похоже, нам тут долго торчать.

— Боюсь, что дольше, чем вы полагаете, мсье Никита.

Я обернулся. Гасконец вернул свитки в сундук и рассматривал что-то в дальнем углу.

— Здесь ещё одна дверь. — сказал он. — В нише, вот за этим шкафом. Только очень низкая, трудно будет протискиваться…

Я подошёл. Глубокая узкая ниша, в которой помешалась дверь, больше, чем наполовину загораживал высокий стоячий сундук. Всю нишу роме густо затянуло паутиной, покрытой в свою очередь висячими фестонами пыли. Неудивительно, что мы сразу её не заметили.

д'Эрваль ножнами обмахнул и пыль и заросли паутины. Нашим взорам открылась маленькая железная дверь. Вся она — и металлические листы, и пересекающие их толстенные грубо кованые полосы, и массивные петли и четырёхгранные шляпки заклёпок, каждая размером с блюдце — была покрыта слоем рыжей ржавчины. Притолока, идущая поверху ниши, представляла из себя могучий дубовый брус, весь изъеденный то ли древоточцами, то ли безжалостным временем. А может, и тем и другим. Точно такие же брусья образовывали могучий дверной косяк.

— Н-да, такую ломом, пожалуй, не возьмёшь… — сказал подошедший сзади Ростовцев. Взорвать бы — да нечем. Тут пороха не меньше полупуда уйдёт, да и то, неизвестно возьмёт-ли…

Дверь, может и не возьмёт. — отозвался я, оценивая на глаз мощь и размеры дверных петель и чудовищного висячего замка. — А вот потолок точно обрушится, причём нам на головы. Так что лучше уж ломом.

— Здесь печати, три штуки. — сообщил гасконец. — Одна свинцовая и две восковые, чёрного и красного воска, все закаменели.

Он кое-как втиснулся в нишу и теперь, скрючившись в три погибели, изучал находку вблизи.

— Снова орлы?

— Пентаграммы. И буквы еврейского алфавита, только другие. Не те, что на клочках пергамента.

Ростовцев присвистнул.

— Витальич, ты что-нибудь понимаешь? На кой ляд московскому государю запечатывать свою библиотеку каббалистическими значками? Я ещё понимаю — там, в коридоре, но на печатях-то?..

Я подумал и кивнул.