По дороге тянулся с запада армейский обоз. Длинная череда повозок ползла на восток, и редкие группки всадников в зелёных мундирах и блестящих медных касках с конскими хвостами, следовали по обочинам, подладившись к их неспешному темпу. В голове и хвосте процессии следовали пехотинцы солдаты — все в шинелях, с ранцами за плечами, и серых от пыли чехлах, натянутых поверх высоких киверов. Из пехотной колонны неслись бодрые возгласы, шутки, а те, что шагали впереди обоза, завели весёлую песенку, известную каждому из «старых ворчунов» Великой Армии. Ходящая в армии легенда гласит, что эта песенка, типичный плод походного солдатского творчества, появилась незадолго до битвы при Маренго. Бонапарт, тогда ещё первый консул Республики, проезжая мимо отдыхающих на привале гренадеров, которые прикладывались к манеркам с кислым итальянским вином, разведённым на две трети водой и растирали чем-то корки хлеба, осведомился: "Какого черта! Чем вы, ребята, натираете хлеб?". "Это лук, мой генерал!" — ответил один из солдат. "Ааааа! Хорошо… — одобрительно кивнул будущий Император, — Нет ничего лучше лука, когда маршируешь по дороге к Славе!".
Правда, сейчас обоз и сопровождающие его солдаты — по большей части, выздоровевшие после ранений и болезней и выпущенные из госпиталей, да малая толика новобранцев, присланных полковыми депо — шагали отнюдь не к славе. Её, славы, досыта нахлебались их не столь удачливые товарищи — под Смоленском, и на поле Бородина, а им теперь оставалось только мерять шагами милю за милей, да радоваться, что конвой обоза слишком велик, чтобы на него рискнули покуситься местные герильясы, по слухам, озорующие на большом тракте. И очень кстати сейчас старая песенка, под которую так хорошо шагать, взбивая башмаками серо-жёлтую пыль:
Сзади ответила тонким свистом военная флейта, и строй бодро подхватил:
Шаг, шаг, шаг… ещё на дюжину футов приблизилась русская столица, в сторону которой и тащится тяжело гружёный обоз. Война требует огромное количество всякого добра — порох, свинец, ядра, амуниция, лекарские припасы, шанцевый и кузнечный инструмент, ружья и сабли взамен поломанных и потерянных — и это не считая провизии и фуража, которые, как выяснилось, не так-то легко добывать в этой варварской стране. Впрочем, солдат это сейчас не заботит, вот и старается певец вовсю, словно продолжая ту, давнюю беседу с невысоким полным человеком в серой шинели и шляпе-двууголке, сидящем на белом арабском жеребце — сейчас и шинель, и головной убор и конь известны, наверное, всей Европе.
А гренадеры знай, подтягивают, и наплевать, что ремни ранца нещадно впиваются в плечи, что тяжеленный мушкет отбывает руки, а их очередь сложить поклажу на одну из обозных телег и прошагать версту-другую налегке, наступит ещё нескоро. Песня словно дёргает солдат за ноги, помогая шагать бодрее — вперёд, на восток, к славе!
Уныло, нескончаемо скрипят колёса тяжко гружёных фургонов, и фыркают обозные одры, им отвечают кони трусящей по обочине кавалерии. В жаркой апельсиновой Италии, двенадцать лет назад, когда родилась эта песенка, врагами были австрийцы в своих белых, словно натёртых мелом, мундирах, а не эти безумные русские — но какая, в сущности, разница? Разве мало Император колотил и тех, и других?
Шаг. Шаг. Шаг. До Москвы — меньше двух сотен миль. Уже скоро. Уже совсем близко.