Тайна дразнит разум

Рослый рушанин рассказывал о том, как чекист Рогов занес руку на святыню и как ясновидящая предрекла ему безвременную кончину…

— Так, может, православные, и свершилось знаменье? — Он осенил себя крестом и волосатой рукой указал на роговский домик: — Сами слышали…

Солеваров заметил Воркуна и осекся.

Иван поморщился: «Эх, пойдут теперь звонить о новом „чуде“ Старорусской богоматери. А тут еще эта дырявая икона. Но где застряли чекисты?»

Он окинул взглядом улицу. На противоположной панели, залитой дождем и солнцем, знакомый сторож курорта метлой тычет в дощатый забор и монотонно гудит:

— Свежая царапина, натурально, след…

Воркун стремглав кинулся к лестнице. За ним — Пальма.

На улице не успели опомниться, как из ограды с треском вылетели доски. Первой в дыру юркнула ищейка. Еще удар ногой — следом за овчаркой скрылся хозяин.

Всем показалось, что сейчас за оградой гавкнет собака, засвистят пули: уж больно стремительна погоня.

Толпа притихла. В парке, за высоким забором, мужской голос басисто обругал Пальму. И все поняли, что ищейка забастовала, что, видать, дождь размыл следы. Теперь жди: вылезут из дыры понурая собака и сердитый хозяин.

Но никто не вылезал. А за оградой вдруг послышался еще чей-то голос — молодой, приглушенный…

Любопытные переглянулись…

ИКОНА И РЫСЬ

Воркун показал Пальме примятую траву. Здесь, между липой и кустом сирени, неизвестный спрыгнул с забора. Овчарка взяла след, устремилась к песчаной аллее и неожиданно, оглянувшись назад, остановилась…

— Ты что, дура?! — выругался Иван и замахнулся кулаком. — Нюх потеряла, что ли?!

Остроносая помощница с чернотой на хребтине потянулась мордой к ближайшему кусту сирени и крутнула хвостом.

Иван развел мокрые ветви. Его брови вскинулись. Перед ним Сеня-чекист и не Сеня: казацкая фуражка с красным околышем сильно помята, френч обмяк; синие галифе провисли в пузырях, а русские щегольские сапожки с нарочито завышенными каблуками — все в грязи. Да и сам юноша, промокший, в паутине и лепестках сирени, совершенно не походил на себя, всегда на редкость опрятного. Даже в лице и глазах обозначилось совсем чужое: веснушки почернели, веки сузились и шрам возле виска не замаскирован белым чубом…

— Тихо, дружок Воркунок, тихо, — прошептал молодой чекист, сплетая оттенки строгости и задушевности. — Парк оцеплен. Тут мой пост…

Маленький, юркий, с кривинкой в ногах, он подтянул ремень с маузером и, оглянувшись, понизил голос:

— Я только что из Питера. Там накрыли сброд Таганцева. Один из его агентов здесь, в Руссе. Кличка — Рысь…

— Женщина?

— Неизвестно. Но повадки и впрямь матерой рыси: ловко путает следы и пакостит всегда с большой выдумкой-хитринкой…

— Может, и с иконой ее проделка?..

Воркун рассказал о случившемся. За оградой промчался дымящий паровозик. Сеня переждал шум и деловито кивнул в сторону забора с дырой:

— Бери понятых и жди меня. Жди у Роговых. — Он слегка подтолкнул Ивана: — Действуй, браток, действуй…

Воркун не обиделся, что комсомолец подгоняет его, начальника угрозыска. Сеня Селезнев из всех местных чекистов отличался исключительной смелостью и оперативностью. Не случайно Леонид приблизил его к себе: молодой сотрудник и жил в доме Роговых.

Иван пригласил сторожа курорта и посоветовался с ним насчет второй кандидатуры в понятые. Бородатый Герасим, в белом переднике, открыл калитку и уверенно показал на приземистый трехоконный флигель:

— А еще можно… нашу фельдшерицу…

— Давно она у вас?

— Хвостова-то?

— Разве у нее фамилия Хвостова?

— Натурально. Девичья, значит. — Герасим остановился возле бочки с водой и охотно продолжал: — Вишь, начальник, полета лет назад аль боле Хвостовы, тутошные заводчики, были самые разбогатые. Их канаты парусные даже иноземцы скупали. А как задымили пароходы — торговля захирела. Последний из Хвостовых проиграл остаток капитальца. Но вернулся из Питера, где продулся, не один: с девкой, рыжей да грудастой. У нее-то, прости господи, имелось сбереженьице. И купила она тут участок с постройками. Флигель — себе. А дом, где ныне Роговы, отвела для приезжающих курортников. Открыла меблированные комнаты с обедами. Зажили неплохо, с достатком. И дочь народилась. Вся в матушку: и цветом, и телом, да и характером: девчонкой повенчалась с офицером…

Дворник лукаво подмигнул:

— Ланского, муженька-то, немец прикончил, а родителей «испанка» прибрала. Вот краса-сиротка и определилась к нам, на минеральные воды. Да еще на сцене поет: горазд голосиста…

В крайнем окне, над цветами, вспыхнула огненная прическа. На подоконнике колыхнулась ярко-зеленая елочка. Две створки блеснули стеклами. Певучий голос обратился к Воркуну:

— Иван Матвеевич, поймали?

— Не уйдет, — заверил он и шагнул к распахнутому окну, глядя на нее: — Вы можете понятой?

Зеленые глаза непонятно прищурились: Ланская то ли обрадовалась приглашению, то ли успокоилась, что человек, который махнул через забор парка, скрылся.

Ланская вышла из флигеля в темном длинном платье с закрытым воротом. В этом траурном костюме она походила на монашку.