Тайна электричества

Совершенно верно. У нее вроде бы все есть. И работа, и дети, и муж, и комната. Но наряду с этим у нее еще есть пьяный мастер, полные уши матерщины, уволенная по произволу подружка и бессовестные разговоры насчет того, как относиться к лозунгам, развешанным по стенам. Это у нее тоже есть. Конечно, предмет может и не обратить внимания на такое обширное наличие того-сего, а человек обращает. Потому что первое отличие человека от предмета вовсе не в том, что человек умеет крутить ручку машины, а предмет не умеет. А в том отличие, что у человека есть достоинство, а у предмета нету. Предмету все до лампочки, хоть плюй ему в физиономию и в прямом и в переносном смысле. А человеку не все равно. Ему не все равно, как жить, какую продукцию выпускать, что слышать собственными ушами. И еще есть разница между человеком и предметом: человек умеет плакать от обиды, от горького отчаяния, от собственной беспомощности. Он умеет плакать оттого, что ему наносят оскорбления, которым он не в силах противостоять. Потому, что над ним смеются там, где нужно подать ему руку. И слова его — правдивые и честные, слова его, заинтересованные в пользе для всех, истолковываются с легкомысленной проворностью, как бред «с приветом».

Вот какая это логика. Молчи, когда с тобой разговаривают, дают — бери, а бьют—‘беги. В этой логике нет места для размышлений, для совести, для достоинства. А есть место только для ног да желудка.

Собственно, об этом и писан фельетон.

Этой распрекрасной логике, между прочим, в субботу три тысячи лет исполняется. И она, как видите, еще довольно способно сучит ручками-ножками, вроде ничего не произошло за указанный период. И это тоже огорчительно, поскольку мы имеем налицо эту логику наряду с целым комплексом чисто человеческих достижений. И она мешает достижениям. Она их калечит. Она их даже в порошок стирает.

Потому что ни одно человеческое достижение долго не протянет, если его каждодневно не взбадривать, лелеять, поливать и протирать чистой тряпочкой критики.

И эта женщина заслуживает все симпатии, какие только могут быть, поскольку она заботится о том, чтобы человек не отупел, а, наоборот, жил бы осмысленной, заинтересованной жизнью, чтобы он чувствовал свое достоинство не только на плакатах, но и в рабочем порядке и чтобы его передовое мировоззрение не наталкивалось на доисторическое непонимание, а совсем наоборот.

Чтобы человек — мужчина он или женщина, слесарь-наладчик он или мастер цеха, уволенная девушка или уволивший ее самодур — все люди без исключения, чтобы человек звучал гордо не только в валовом исчислении, но главным образом в каждом отдельном случае. То есть чтобы он понимал святую разницу между собою и каким-нибудь прочим предметом — говорящим, кричащим или помалкивающим.

Так что она вполне нормальна. И должен я добавить, что нормальность ее весьма перспективна и заразительна. Тут есть над чем подумать.

ЧАСТНОЕ ЛИЦО

Кабы мне дождаться чести

На Путивле князем сести,

Я б не стал тужить,

Я бы знал, как жить. (Ариозо).

Еще никого не украшала непомерная ноша.

Вчера меня мазанул метлой дворник. Он размахивал своим орудием производства, как Илья Муромец, отбивающийся от кредиторов.

— Дворник, — сказал я, — милый дворник, что я вам сделал такого непоправимого?

— Проходи, проходи, — сказал дворник, — а то еще не то будет!.. И я пошел.

Меня донимали угрызения совести. Что-то, наверное, я ему все-таки сделал. Не может же один советский человек за просто так, за здорово живешь взять и обидеть другого советского человека. Я шел и вспоминал. А ведь где-то я уже слышал этот демарш «а то еще не то будет», «не то будет»… Что же будет? Ага, конечно, вспомнил. Это было на выставке, на художественной выставке. Я насыщался живописью, как губка. Душа моя пела. А в сердце теплились краски Серова и Лактионова. Мне было хорошо. И вдруг я услышал это самое «проходи, проходи». На меня беспощадно наезжала теле-съемочная камера. Я понял, что надо уходить, — это было так просто! Но мои действия уже предвосхищал знакомый демарш:

— А ну, быстро, быстро!

— Телеоператор, — сказал я, — милый телеоператор, что я вам сделал такого непоправимого?

— Быстро, быстро, — ответил он. — А то еще не то будет!

Что же наконец будет?

Я вспомнил, как перед моим носом захлопнулось официальное окошко. И когда я робко постучал в него, из этой ведомственной амбразуры раздался окрик вместо доброжелательной критики:

— Не стучать! Хуже будет!

И теперь я понял, что будет. Будет хуже.

А почему, собственно, будет хуже, дорогой читатель?

А потому будет хуже, что так и должно быть. Вот подумать, кто я такой? Я частное лицо. Ну, пешеход, ну, зритель, ну, проситель, покупатель, клиент и пациент.