Тайна эльвернитов

— Доза почти летальная, еще бы немного, и…

— Вовремя девочку доставили…

— Бике Зуфия, пенантол пятьдесят миллилитров внутривенно… и сразу мильсуфен… — Кто-то сообщил ее родственникам?

— Муж? В приемном покое? Скандалит? Дайте ему успокоительного. Что значит, не хочет? Значит, введите внутримышечно, и пусть не мешает работать!

Кто-то скандалит в приемном покое… чей-то муж. Интересно, чей?

А я, наверное, в больнице. Ну да, конечно, в больнице, а кинжал в руке — это капельница. Значит, можно больше не волноваться, просто немного потерпеть. Жаль, не получается ничего сказать, а то попросила бы воды.

Но если не получается, то, наверное, лучше постараться поспать. Отвлечься от боли и уплыть с ласковую дремотную темноту…

— Ну-ка, не спать. Не спать! Открой глазки, девочка, вот так, умница. Нельзя спать, понимаешь меня? Потерпи немножко, скоро станет легче. А спать нельзя. Хочешь водички? Вот так, молодец.

Глаза я старательно открыла, но кроме туманных силуэтов все равно ничего не разглядела. Зато сухость во рту вдруг сменилась благословенной прохладой. Оказывается, вода может быть такой вкусной! Слаще щербета.

А голос, между тем, все говорил, говорил, подбадривал, требовал чего-то, не давал уснуть, отвлекал от боли. Постепенно и в глазах стало проясняться, но я так устала. Хотелось, чтобы голос замолчал, чтобы меня оставили в покое и дали спокойно умереть, раз спать нельзя. Веки налились тяжестью и закрывались сами собой, мне казалось, что стоит позволить им опуститься, и все само собой исчезнет — и усталость, и боль, и назойливый чужой голос.

И он вдруг исчез. Но взамен зазвучал другой… такой родной, близкий, что я через силу разлепила ресницы.

— Уф, корзалып, еле прорвался. К собственной жене не пускают, совсем обнаглели! Ты как? Эти уроды тебе ничего не сделали?

Мне вдруг стало весело. И захотелось поделиться с голосом причиной этого веселья. Настолько, что я даже откуда-то нашла силы, чтобы пошевелить непослушными губами и языком:

— Чуть-чуть не убили… а так больше ничего!

— Рыжий или седой? Рыжего я уделал так, что его теперь родная мать не узнает! — голос явно распирало от гордости. Даже жалко стало рыжего. Он-то меня как раз травить не хотел. — А седому жена Саяна руку прострелила. Но этого мало, конечно — на последней фразе голос зазвучал расстроенно.

— У него был камень… — мое веселье пропало так же быстро, как появилось. Я хотела сказать "эльвернит", но поняла, что слова стоит выбирать покороче. Пока язык не слишком слушается.

— Он тебя что, камнем хотел убить? — ужаснулся Шади.

Ну да, Шадид, а кто же еще? Я, кажется, догадываюсь, чей "муж" скандалил в приемном покое. Интересно, вкололи ему успокоительное, или отбился?

— Эльвернит… тот самый, — а ничего так, вроде говорить становится легче. Только в глазах все еще муть, ничего толком не видно.

— Что "эльвернит"? У него был тот самый эльвернит?! Езумдун, вот как знал!

— Дурак, а мне сказать? — ну, собственно, и все. В смысле — этим мое возмущение его тихушничеством и ограничилось. Потому что дальше я спросила: — А тебе укол сделали?

Наверное, профессорская отрава еще действует: вместо чего-то важного я попыталась выяснить эту глупость. Но мне, и правда, было любопытно. Я вообще чувствовала себя странно. И с каждой минутой это состояние усиливалось. То неуместное веселье, то любопытство.

— Зачем? Слушай, Адиль, ты меня пугаешь! Может, у тебя бред начался?

— Нет, — успокоила я его. — Он закончился уже… значит, не догнали, да?

Тем временем мне удалось, наконец-то, проморгаться, и я увидела встревоженную физиономию, склонившуюся надо мной. Растрепанный какой, и круги под глазами. Однозначно, укол бы ему не помешал.

Захотелось вдруг погладить, пропустить волосы сквозь пальцы… я даже потянулась, но тут же охнула от острой боли — шайтанова капельница!

Пошипев что-то сердитое, я сообразила все же поднять другую руку и дотянулась до шадиной шевелюры. И погладила. И еще погладила. А потом, поняв, что сам он не догадается, потянула за эту самую шевелюру вниз, чтобы он наклонился к моему лицу… вот так. Целоваться даже слаще, чем вода в пустыне. Вот теперь можно уснуть с чистой совестью!

Когда я проснулась в следующий раз, было уже утро. Во всяком случае, за окном распевалась птичья консерватория, а ветерок, который шевелил занавеску, был еще свежим и прохладным, утренним. Не то что днем, когда он накалится на ярком солнышке и пропитается тысячью разных запахов.

Я пошевелилась и с огромным облегчением поняла, что ничего больше не болит. И я даже могу встать! А это весьма актуально, ибо маленькая дверка в углу палаты манила все сильнее.

Завершив утренний туалет, я выползла обратно в палату и с умилением обнаружила крепко спящего Шади. Он запрокинул голову на спинку кресла и уютно посапывал. Лицо было расслабленное, и сейчас он выглядел даже моложе, чем обычно, совсем мальчишкой. И опять растрепанный…