Тайна гибели Марины Цветаевой

Оксана Асеева-Синякова потом рассказывала биографу семьи Цветаевой Марии Белкиной, как она отнеслась к внезапному появлению в их доме сына Цветаевой: «…это было ее (Цветаевой. — Л.П.) частное дело: хотела — жила, хотела — вешалась!.. Но представляете себе, вваливается к нам ее сын с письмом от нее, она, видите ли, завещала его Асееву и нам — сестрам Синяковым! Одолжение сделала! Только этого и ждали… Он же мужик, его прокормить чего стоит, а время какое было?! Конечно, мы с Колей сразу решили — ему надо отправляться в Москву к теткам, пусть там с ним разбираются! Ну, пока мы ему поможем, конечно, пока пусть побудет у нас, ему надо было выправлять бумаги, пропуск в Москву достать. А когда он собрался уезжать, он стал просить оставить у нас архив матери, ее рукописи, в Москве, говорит, бомбежки. Пропасть могут. Коля, как услышал о рукописях, руками замахал: «Ни за что, — говорит, — этого мне еще не хватало, Хлебников оставил архив у Маяковского, сколько потом на Володю собак вешали! Это не оберешься неприятностей». Мур говорит: «Ну, тогда хоть тетради оставьте, это самое ценное, я боюсь их везти с собой, возьмите их». Коля взял одну тетрадь, открыл наугад. «Что, — говорит, — здесь о Пастернаке?! Ни за что не возьму, забирай все с собой, не хочу связываться!..» Это же подумать только, какую обузу на себя брать! Лучше она ничего не могла придумать?!. Он целую авоську рукописей хотел Коле оставить, а Коля сказал: «Это мне потом всю жизнь с архивом Цветаевой не разделаться! Сдавай все в Литературный музей, да и дело с концом». — «Нет, — говорит, — ни за что не отдам в музей, я им не доверяю». Это почему же он им не доверяет? Государственному учреждению — и не доверяет?»

Надо отдать должное сыну Цветаевой: весь архив матери он привез в Москву — по условиям военного времени это было очень непросто («Мне очень мешает мой багаж — громоздок, но довезу его непременно») — и положил на хранение у Елизаветы Яковлевны. В архив — позднее — все это отдаст Аля. Но об Але речь впереди.

Дальнейшая судьба Мура — пунктиром — такова: после нескольких дней у Асеевых — интернат Литфонда в Чистополе. Но там он явно пришелся не ко двору, и, дабы отделаться от него, его уговаривают уехать в Москву — там у него родственники, там ему будет лучше. Мур и сам так думает. В конце сентября он уехал в Москву, в интернате вздохнули с облегчением — отделались от белой вороны.

Приехав после «кошмарного путешествия» в Москву, он узнает, что в столице не прописывают. (Те, кто советовал ему ехать в Москву, не могли об этом не знать.) Он обращается за помощью к Эренбургу но тот «совершенно определенно» заявил: не пропишут, надо либо возвращаться в Чистополь, либо эвакуироваться в Среднюю Азию. Но Мур все-таки продолжает хлопотать о прописке и в конце концов добивается своего. С помощью Лебедева-Кумача. Но тут в Москве начинается паника — боятся, что немцы со дня на день войдут в город, идет массовая эвакуация. Союз писателей эвакуируется в Ташкент. В Ташкенте — кажется — уже и Митя Сеземан. И Мур решает ехать в Ташкент. Но теперь он — «как вертушка». Сегодня решает ехать — завтра не ехать… Оставаться — значит, скорее всего, быть посланным рыть траншеи под обстрелом немцев. Он тоже начинает думать о самоубийстве как единственном выходе из тупика. И все-таки у него хватает сил пойти к Б. Садовскому, у которого Марина Ивановна, уезжая, оставила часть своего архива, — узнать, что там.

Кочетков предлагает Муру включиться в эшелон на Ташкент — последний эшелон писателей. И Мур соглашается. От Ташкента недалеко Ашхабад, а там Митя Сеземан — теперь единственный близкий ему человек (не считать же теток, а Муля должен уехать на фронт). Когда уехал Мур? Точно не известно. Во всяком случае, 28 октября он еще был в Москве, а 31-го — уже в поезде. Это «путешествие» было гораздо более продолжительным, чем из Чистополя в Москву («Наш поезд продвигается по 100–200 метров, потом останавливается и стоит добрых полдюжины часов»). И гораздо более «кошмарным». На остановках приходится часами стоять за кипятком и хлебом — на морозе. «В купе холодно, нет угля». А у него с собой — только летние вещи. В пути Мур завшивел. Он не жалеет, что поехал: «Все это стоило, чтобы повидать Митю». И этого человека обвиняют в бездушии! Кто бы отважился на такое путешествие, чтобы увидеться с другом?!

Поезд ехал больше трех недель и только 23 ноября прибыл в Ташкент. В первом известном нам письме Мура из Ташкента — к Самуилу Гуревичу — он сообщает, что наконец-то, после двухнедельных хлопот, сумел прописаться в Ташкенте и поселился в том же доме, где Кочетков: «Живу за ширмой; за койку с матрасом и подушкой, стулом и столом плачу 70 руб. в месяц<…> В начале января поступил в 9-й класс средней школы».