Тайна янтарной комнаты

Тротуары оказались погребенными под грудами битого кирпича, и каждый раз, чтобы пропустить автомобиль, пешеходам приходилось взбираться на кучи щебня.

Уже начало светать, когда ранние «путешественники» подошли к шлоссу.

Негромко разговаривая, они подошли к воротам.

Неожиданно мелькнула черная тень.

Дронов надавил рычажок фонарика, прицепленного к пуговице шинели, а Корсуненко выхватил из расстегнутой кобуры пистолет.

— Стой!

— Стой! — повторил Дронов, направляя вслед неизвестному узкий луч фонарика. Все трое успели заметить, как человек, одетый в плащ с поднятым воротником, скрылся за камнями.

— Немец, — сказал капитан. — В шляпе. Наши пока здесь таких головных уборов не носят. Ясное дело, немец. Но почему… — Не успев докончить начатой фразы, Корсуненко прервал сам себя: — Тш-ш-ш… Смотрите!

Профессор и Дронов обернулись.

Из окон здания, что примыкало к главной башне замка, тянулся длинный, тощий клуб дыма.

— Пожар? — тихо спросил Дронов.

— Гореть там нечему, — откликнулся профессор. — Все давно сгорело. Непонятно!

— Разрешите узнать, в чем дело, товарищ полковник? — обратился к Барсову Корсуненко. — Я — пойду.

— Пойдем все вместе, — просто ответил Барсов.

— Лучше бы не надо вам, товарищ профессор.

— Я сказал — идем все! — неожиданно твердо сказал Виктор Иванович.

Офицеры помогли Барсову преодолеть оконный проем. Прижимаясь к стенам, затаив дыхание, они продвигались вперед, к соседнему помещению, откуда просачивался слабый, трепетный свет и тянулся густой, с копотью, дым, какой бывает только от горящих бумаг.

Удивительная картина представилась взору Барсова и его помощников: посреди разрушенной комнаты на цементном полу полыхала груда бумаг, а перед ней, подсовывая в пламя скомканные листы, примостился на корточках поразительно знакомый всем человек в крылатке и старинной, с узкими жесткими полями шляпе-котелке. Увлеченный своим занятием, человек не слышал, казалось, ничего.

— Роде! — прошептал Дронов.

Офицеры потихоньку приблизились к доктору. Свет пламени мешал ему заметить их, и он продолжал свое занятие. Теперь было, заметно, что лицо его пожелтело, а под глазами набрякли мешки.

Обычно уравновешенный и даже несколько флегматичный, Барсов неожиданно вскипел. Забыв о возможной опасности, он сделал широкий шаг вперед и очутился рядом с Роде.

Бледное лицо доктора исказилось от ужаса. Он внезапно повалился набок, с воплем протянув вверх руки, как бы защищаясь от ударов.

— Перестаньте юродствовать! Встать! — крикнул Барсов.

Гулкое эхо разнеслось по развалинам: «А-ать, а-а-ть, а-а-а-ть!»

Роде медленно поднялся на корточки, потом почему-то встал на четвереньки, огляделся вокруг, словно ища поддержки.

— Встать! — властно повторил профессор. — Слышите? Вам приказывают!

Старик медленно выпрямился. Его губы беззвучно шевелились, глаза бегали по сторонам, на лбу прорезались глубокие морщины.

— Что вы здесь делали? Почему пришли ночью в замок? — задавал Барсов вопросы. Роде только бессмысленно шевелил губами. Стало ясно, что толку от него не добьешься. И это еще больше вывело Барсова из себя.

— Вы… вы мерзавец! Я вас… я вас… — Профессор искал нужное слово и не находил его. И вдруг, неожиданно для себя, вспомнив, что теперь он — полковник, наделенный большими правами, резко заключил: — Я вас арестовываю на пять суток. Будете отбывать наказание на гарнизонной гауптвахте!

— На гауптвахте? — изумленно переспросил Роде, обретя дар речи. — Очень хорошо, очень хорошо. –

Видимо, ему мерещилась кара более строгая.

Из шлосса Роде шел, понурив голову, шаркая подошвами по мостовой, с трудом переставляя ноги.

— Вомит вирт эс аллес беэндет, вомит вирт эс аллес беэндет?[15] — шептал он.

А наутро профессор Барсов отменил свое приказание, удивляясь собственной неумеренной горячности. Он рассуждал так: безусловно, Роде совершил недостойный поступок, уничтожил тайком какую-то, весьма важную, переписку. Но в переписке ли суть, когда нужны картины, украденные из нашей страны? И ведь вполне возможно, что переписка носила личный характер. И еще надо узнать, какие обстоятельства заставили пожилого, почтенного человека бродить по ночам в развалинах. Словом, многое, оставалось невыясненным. И как бы то ни было, но сажать известного ученого на гауптвахту, как провинившегося солдата, — никуда не годилось!

Так рассуждал Барсов, стараясь всеми силами замять неприятную для него историю. Он чувствовал себя крайне неловко: не сумел правильно воспользоваться властью, распетушился, как мальчишка-лейтенант, только что выпущенный из училища.

Он даже не спросил Роде, какие бумаги тот жег.

Рассуждая подобным образом, профессор Барсов снова не заметил перемены в поведении Роде.

Казалось, доктор не только не помнил обиды, но даже искал встречи с советским коллегой, стремился остаться с ним наедине. А в присутствии своих соотечественников становился замкнутым, умолкал, озирался вокруг, словно чего-то боясь.

Но Виктор Иванович так и не заметил ничего. Зато заметили другие.

13