Тайна Карлоса Кастанеды. Часть I. Описание мира

И здесь же: «Самолет пронесся над нами на бреющем полете, сотрясая всю округу ревом двигателей. «О! Слышишь, как мир соглашается?» – сказал дон Хуан, приставив к уху левую ладонь» (III).

Интровертированный ум человека не только позабыл, что всякий избранный знак условен и может капризно примерять себя на любое явление действительности, на любой аспект, чтобы повернуться к нам своими самыми абсурдными гранями. Он даже забыл о том, что Реальность живет безотносительно к нему и может выражать себя вольно, никак не приноравливаясь к привычному для человека истолкованию. Разум позабыл о Реальности вне себя, а она движется и дышит, потрясает безответностью своей красоты, очарованием запахов, пронзающей ясностью ветров, даже тогда, когда некому любоваться ее неистощимым божественным разливом.

Каждая непримечательная частичка таит в себе изначальный импульс самоценного, углубленного бытия, в ней сквозит вездесущая тайна существования. Этот отблеск самостоятельной Тайны, предстоящий распахнутому от изумления взору, делает, быть может, самый важный намек – намек на счастье и свободу, раскрывающиеся в непосредственном со-общении с Миром, – общении глубоком, полноценном, всестороннем, но уважительном и чутком.

«Пока ты чувствуешь, что наиболее важное и значительное явление в мире – это твоя персона, ты никогда не сможешь по-настоящему ощутить окружающий мир», – вновь и вновь повторяет дон Хуан (III). Он заставляет Карлоса разговаривать с растениями, особенно в том случае, если нужно их сорвать. Следует извиниться и заверить их, что твое тело тоже станет когда-нибудь для них пищей. Конечно, дон Хуан применял это упражнение в первую очередь для того, чтобы избавить Кастанеду от «чувства собственной важности», но хитрость имела и другую сторону: Карлос понемногу научался относиться к растению совершенно непривычным способом, что вызывало изменения в его инвентаризационном списке и исподволь подтачивало его «описание мира».

В других случаях дон Хуан применяет страх перед неизвестным таким образом, что и это служит постепенному «усмирению» тоналя. Например, после обеда на охоте, когда они с Карлосом съели только двух перепелов из пяти пойманных (оставшихся дон Хуан выпустил), Кастанеда посетовал, что не смог приготовить из всех птиц очень вкусное жаркое. На что дон Хуан возразил: «Если бы ты все это проделал, то, возможно, нам не удалось бы уйти отсюда целыми и невредимыми». И пояснил: «Кусты, перепела, все вокруг восстало бы против нас». Кастанеда, как положено, усомнился в таком чрезвычайно странном заявлении, на что получил возмущенную отповедь учителя: «Почему мир должен быть таким, каким ты его считаешь? Кто дал тебе право так думать?» (III).

Дон Хуан переиначивает знаки, переосмысливает явления окружающего мира с тем, чтобы окончательно запутать ученика, сбить его с толку, вызвать неуверенность не только в интеллектуальных его способностях, но и принятой им системе интерпретаций, даже в самом умении верно воспринимать происходящее. Нам трудно сказать наверняка, где заканчивается конкретный урок, упражнение в магии, и где начинается импровизация, свободная игра фантазии, в которой необъяснимые происшествия, пугающие звуки и леденящие кровь предостережения – только мастерски сочиненный миф «на злобу дня», комедия, разыгрываемая для того, чтобы рухнул очередной бастион разума. Но и в этом случае дон Хуан всегда следит, чтобы ученик не принимал его странные спектакли за шутку, ибо тогда они теряют свой дидактический смысл. Например, когда над Карлосом с шумом пролетела ворона, он испугался и от испуга захохотал. Дон Хуан довольно резко заставил его успокоиться, на что Кастанеда разозлился.

«То, что ты видел, не было согласием мира. Летящая, да еще и каркающая ворона никогда не выражает согласие мира. Это был знак!

– Знак чего?

– Очень важный знак. Он касается тебя, – ответил он загадочно. В это мгновение прямо к нашим ногам упала сухая ветка, сорванная ветром с куста.

– А вот это – согласие! – дон Хуан взглянул на меня сияющими глазами и рассмеялся грудным смехом.

У меня возникло ощущение, что он просто дразнит меня, на ходу выдумывая правила своей странной игры так, чтобы ему можно было смеяться, а мне – нет. Раздражение мое вспыхнуло с новой силой, и я все это ему выложил» (III).

И еще более пугающий эпизод, где разрушение системы знаков было осуществлено с особым успехом. В нем на первый взгляд нет ничего сверхъестественного, но он, тем не менее, вызывает у Карлоса полное смятение духа. Быть может, впервые в жизни он теряет способность однозначно воспринимать самые обычные явления природы и впадает в изумленный ужас, который, наверное, испытывал первобытный человек в эпоху слабого тоналя.