— Говоря по правде, я совестился, — сказал он. — Я пытался увернуться от ответа. Я сыграл с вами штуку, Лоудон, обманул вас с самого начала и стыдился сознаться в этом. И вот вы возвращаетесь домой и задаете тот самый вопрос, которого я боялся. Почему мы лопнули так скоро? Ваш острый деловой глаз не обманул вас. Вот в чем штука, вот в чем мой срам, вот что терзало меня сегодня, когда Мэми так отнеслась к вам, а моя совесть все время говорила мне: «Обманщик ты».
— Да в чем же дело, Джим? — спросил я.
— Это тянулось все время, Лоудон, — простонал он, — и я не знаю, как мне взглянуть вам в глаза и сознаться, после моей двуличности. Это были акции… — прибавил он шепотом.
— И вы боялись сказать мне! — воскликнул я. — Ах, вы, злополучный, старый, унылый мечтатель! Да что же это за важное дело? Разве вы не видите, что мы были осуждены на провал? И во всяком случае, не это меня интересует. Я хочу знать, как обстоят мои дела. У меня есть особая причина интересоваться этим. Чист ли я? Выдано мне удостоверение или когда я могу получить его? И с какого момента оно вступает в силу? Вы не знаете, какие важные вещи зависят от этого!
— Это худшее из всего, — проговорил Джим точно во сне, — не знаю, как и сказать ему.
— Что вы хотите сказать! — крикнул я, чувствуя в душе дрожь ужаса.
— Боюсь, что я принес вас в жертву, Лоудон, — ответил он, глядя на меня жалобно.
— Принесли меня в жертву? — повторил я. — Как так? Что вы подразумеваете под жертвой?
— Я знаю, что это заденет ваше чуткое самолюбие, — сказал он, — но что же мне было делать? Дела обстояли так плохо. Куратор… (как и раньше, это слово застряло в его горле, и он начал новую фразу). Пошли толки, репортеры уже травили меня, началась история, и все из-за Мексиканского предприятия; я перепугался и совсем потерял голову. Вас не было тут, и это было для меня искушением.
Я не знал, сколько еще времени он будет ходить таким образом вокруг да около, отделываясь какими-то страшными намеками, когда я и без того уже был вне себя от ужаса. Что такое он сделал? Я видел, что у него было какое-то искушение, я знал из его писем, что он был не в состоянии сопротивляться. Каким образом он принес в жертву отсутствующего?
— Джим, — сказал я, — вы должны высказаться откровенно! Я не могу больше выносить!..
— Ну, — сказал он, — я знаю, что это была вольность: я объяснил, что вы не деловой человек, что вы только неудачный живописец; что вы, собственно, ничего не знали, особенно по части денег и отчетов. Я сказал, что вы никогда не могли разобраться в этих вещах. Я сказал, что ввиду некоторых статей в книгах…
— Ради Бога, — воскликнул я, — выведите меня из этой агонии! В чем вы обвинили меня?
— В чем обвинил вас? — повторил Джим. — О чем же я говорю? Что вы не были компаньоном, а только чем-то вроде конторщика, которого я называл компаньоном, чтобы польстить вашему самолюбию; и таким образом я добился того, что вас признали кредитором, имеющим право требовать свое жалованье и вклад. И…
Я едва на ногах устоял.
— Кредитором! — заорал я. — Кредитором! Значит, я вовсе не участник банкротства?
— Нет, — сказал Джим. — Я знаю, что это была вольность…
— О, черт с ней, с вашей вольностью! Прочтите это, — крикнул я, бросая перед ним на стол письмо, — и позовите вашу жену и полно жевать эту дрянь!.. — Говоря это, я швырнул холодную баранину в пустой мусорный ящик. — Пойдем и закажем ужин с шампанским. Я обедал — не помню, что я ел, но я готов съесть двадцать обедов в такой вечер. Читайте же, олух вы этакий! Я не сумасшедший. Сюда, Мэми, — продолжал я, отворяя дверь в спальню, — идите сюда и помиритесь со мной и поцелуйте вашего мужа, а после ужина отправимся куда-нибудь на музыку и будем вальсировать до рассвета.
— Что все это значит? — воскликнул Джим.
— Это значит, ужин с шампанским сегодня и поездка в Долину Туманов или Монтерэй завтра, — ответил я. — Мэми, идите и одевайтесь, а вы, Джим, не сходя с места, берите листок бумаги и пишите Франклину Доджу, что он может отправляться в Техас. Мэми, вы были правы, дорогая моя, я все время был богат и не знал этого!..
ГЛАВА XIX
Путешествие в обществе сутяги