Тайна корабля

— Что это вы, хотите сделать набросок моей мастерской? — не удержался я от вопроса, снимая покрывало с моего Мускегонского Гения.

— О, это мой секрет, — сказал он. — Вам ни за что не догадаться. Мышь может пособить льву.

Он обошел вокруг моей статуи, и я объяснил ему ее. Я представил Мускегон в виде очень юной матери, несколько напоминающей индианку; на коленях у нее сидел младенец с крыльями, — эмблема нашего будущего воспарения; постамент ее был покрыт смесью скульптурных орнаментов в греческом, римском и готическом стилях, чтобы напомнить нам о тех древних мирах, откуда мы сами произошли.

— И что же, это удовлетворяет вас, мистер Додд? — спросил он, когда я объяснил ему все подробности моего произведения.

— Да, — сказал я, — приятели, как кажется, находят эту вещь недурной bonne femme [14] для начинающего. Да я и сам думаю, что это не так уж плохо. Вот, взгляните отсюда, с этого места. Нет, как хотите, в этом уже есть что-то похожее на дело, — допустил я, — но я намерен сделать нечто получше.

— Вот это настоящее слово! — вскричал Пинкертон. — Это слово я люблю! — И он снова что-то записал в свою книжку.

— Что вам в этом творении не нравится? — спросил я.

— Час от часу не легче! — рассмеялся Пинкертон. — Что же тут может не нравиться? Это прекрасная вещь!

И он опять принялся записывать.

— Ну, коли вы намерены говорить такие вещи, то я уберу с глаз долой предмет нашего собеседования. — И я начал закрывать холстом своего Гения.

— Нет, нет, — сказал он, — не спешите. Лучше поучите меня. Укажите мне, что тут у вас вышло особенно хорошо.

— Смотрите сами, что вам кажется лучше, — сказал я.

— Горе-то мое в том, что я никогда не был особенно внимателен к скульптуре, — сказал он, — я только любовался ею, как, впрочем, и всякий, у кого есть душа. Будьте же добрым малым, объясните мне, что вам тут всего более нравится, что вы хотели этим представить и в чем тут заслуга. Ведь это для меня будет полезным уроком.

— Ну, хорошо. Вот видите ли, в скульптуре первое дело — масса. Ведь скульптура — род архитектуры, — начал я и прочел ему лекцию об этой отрасли искусства, иллюстрируя ее указаниями на мое собственное произведение, лекцию, которую я не привожу, хотите вы этого или не хотите.

Пинкертон слушал с большим интересом, переспрашивал меня с несколько грубой бесцеремонностью и все продолжал строчить свои заметки и занимал ими чистые странички в своей записной книжке. Мне нравилось, что мои слова записываются, словно лекция профессора. Я был очень неопытен во всем, что касается печати, я не знал, что все это будет напечатано. По той же причине (странная черта в американце!) я никак не предполагал, что эти его записки предназначаются для того, чтобы из них вышли строчки газетной статьи по пенни за штуку, не думая, что я сам, моя персона и мои работы в области искусства предназначались «на убой», в интересах читателей воскресной газеты. Между тем, прежде чем я окончил излияния своего теоретического красноречия, на Мускегонского Гения успела уже спуститься ночь, и я расстался с моим новым другом не без того, чтобы уговориться повстречаться на следующий день.

Я был очень взволнован этой моей первой встречей с земляком, и чем дальше подвигалось наше знакомство, тем более я им заинтересовывался и развлекался, и привязывался к нему. Не могу сказать, чтобы в нем не было никаких недостатков, и не только потому, что уста мои сковывало чувство признательности, но потому, что те недостатки, которые в нем обнаруживались, происходили больше от его воспитания, и можно было видеть, что он их замечал сам и исправлял. Однако все-таки, он был для меня довольно беспокойным другом, и, главное, эти беспокойства от его дружбы начались в самое ближайшее время.

Прошло, кажется, не больше двух недель, как я уже разгадал секрет его записной книжки. Скоро мне стало известно, что мой хват пишет корреспонденции в одну из газет дальнего Запада, и что одна из этих корреспонденций

была посвящена мне. Я сказал ему, что он не имел права так поступать, не спросив моего позволения.

— Я был уверен, что вы согласитесь! — воскликнул он. — Но вы могли из скромности, для виду, начать отнекиваться.

— Но, друг мой, — возражал я ему, — вы бы хоть предупредили меня.

— Я знаю, что так полагается по этикету, — согласился он, — но когда дело происходит между друзьями, и когда при этом имелось в виду только оказать вам услугу, я полагал, что можно обойтись и без лишних церемоний. Мне хотелось сделать вам сюрприз. Мне хотелось, чтобы вы, как лорд Байрон, проснулись и нашли около себя газету, где написано о вас. Вы сами согласитесь, что такая мысль не имеет в себе ничего ненатурального. Кому же охота заранее хвастаться тем, что он услужит своему приятелю?

— Но, Господи Боже мой, почем вы знали, что я сочту это услугой?! — вскричал я.

Тогда он мгновенно впал в отчаяние.