Тайна Крикли-холла

И последний из четырех повторявшихся кошмаров. Маврикий стоит по горло в холодной воде, такой же черной, как все окружающее. Круг тусклого серого света возникает наверху, и Маврикий нащупывает вокруг себя стену, стена замыкается в кольцо. Естественно, он пугается, обнаружив себя замурованным, но настоящий страх приходит тогда, когда Маврикий осознает, что в чернильно-черной воде есть кто-то кроме него самого. Он не видит этого, но ощущает. И когда что-то холодное и острое, вроде костяной лапы, хватает его за запястье, он начинает кричать, и его крик прорывается сквозь сон, он просыпается и понимает, что действительно кричал вслух, и звук его вопля как будто усиливался стенами его комнаты…

Да, эти сны были страшными и вредными, потому что их постоянство ужасало, как и их содержание. Но куда худшим оказалось второе появление призрака, заставившего Маврикия броситься на пол спальни, бормоча что-то невнятное, и забиться в угол, царапая ногтями обои, стуча зубами и выпучив глаза.

Это случилось поздно вечером. Маврикий лежал в постели, только-только начиная засыпать, надеясь, что на этот раз он не увидит снов, когда услышал знакомый звук.

«Ш-ш-ш-шлеп…»

Он боялся открыть глаза, но и не открывать их боялся тоже. Мальчик почувствовал, как воздух в комнате стал сначала прохладным, а потом ледяным и наполнился вонью, как будто огромная дохлая крыса лежала где-то под половицей.

«Ш-ш-ш-шлеп!»

Он заставил себя открыть глаза.

Из-за своих кошмаров Маврикий никогда не гасил свет в спальне, так что все в комнате было отчетливо видно. Пожалуй, слишком хорошо видно. Фигура Августуса Криббена медленно приближалась к кровати, и на этот раз опекун не был прозрачным, он был плотным, материальным, как при жизни. Глаза его оставались в тени, лишь чуть-чуть поблескивая, но губы шевелились, словно призрак что-то говорил.

Конечно, это должно было быть привидение, но оно выглядело таким реальным!

На постель с силой опустилась бамбуковая плеть, и, хотя это было совершенно невозможно, Маврикий увидел, как над тканью поднялись пылинки. Плеть взлетела и опустилась снова и на этот раз ударила Маврикия по ноге, по той самой, что была сломана при падении в подвал, и хотя одеяло частично погасило удар, все равно боль оказалась настолько сильной, что Маврикий испустил крик.

Он вывалился из постели и на четвереньках бросился в угол комнаты и там замер, громко плача, пока наконец его приемная мать не ворвалась в спальню и не опустилась на колени рядом с ним. Дороти понадобилось больше часа, чтобы убедить приемного сына: в спальне нет никого постороннего.

Поведение Маврикия стало с того дня тревожить Дороти. Он вздрагивал, когда она прикасалась к нему, шарахался в сторону, когда она пыталась обнять его и утешить. Дороти, овдовев, сама нуждалась в утешении, особенно со стороны сына, которого так долго и страстно желала. Но Гордон отказывался говорить с ней и не хотел смотреть ей в глаза: он лишь горбил плечи, опираясь на трость, которой теперь пользовался (раздробленная нога так и не стала по-настоящему здоровой). Его глаза хитро убегали в сторону, как будто Маврикий должен был хранить некую тайну. Он начинал волноваться, когда приходило время ложиться спать. Три ночи подряд Дороти неслась в его комнату, заслышав отчаянные крики. И каждый раз она находила его забившимся в угол ярко освещенной комнаты, его тело тряслось от страха, а расширенные глаза ничего не видели.

И только тогда Дороти обратилась за помощью к врачу, и мальчика немедленно отправили на психиатрическое лечение.

— С этим быстро разберутся, — пообещал Дороти ее семейный врач.

Но Гордон, очутившись в психиатрической лечебнице, полностью ушел в себя, точно так же, как в свое время Магда Криббен, — он отгородился от мира, до него оказалось невозможным достучаться. В особенности он не желал иметь ничего общего с теми чокнутыми, с которыми ему приходилось теперь жить рядом. Но Маврикию не удалось избавиться ни от призрака, ни от кошмарных снов о Крикли-холле, однако со временем он научился справляться с собственной реакцией на все это.

Теперь, когда появлялся призрак Криббена, Гордон заглушал свои вопли, засунув в рот кулак, а другой рукой прикрывая глаза. Ужас, конечно, никуда не девался, но такая самозащита поддерживала силы. Он хотел как можно скорее покинуть сумашедший дом и изо всех сил старался выглядеть нормальным — и внешне и внутренне. Ему не нравились лекарства и всякого рода психологические проверки.

Он научился, проснувшись, оставаться неподвижным, когда его посещал очередной ночной кошмар, он не рыдал и не жаловался, а лишь едва слышно хныкал, накрывшись одеялом с головой, пока не уставал настолько, что слезы высыхали сами собой.