Тайна ледяной пещеры

– Но что-то произойдёт, да? Вы меня не просто так отпускаете?

Солнцеликий не ответил.

– Великий Свет запретил говорить? – понимающе спросил молодой монах. – И сон этот – не просто сон, а предупреждение?

Старейшина молчал.

– Спасибо, отец, что не солгали, – серьёзно проговорил Энасс. Снова поклонился, коснувшись лбом пола, встал: – Я пойду?

– Энасс…

Солнцеликий так и не повернулся. Стоял, напряжённо выпрямив спину, глядя в окно на молельную гору.

– Энасс, прости, но я…

– Не надо извиняться, отец, – впервые со дня основания Обители монах перебил Старейшину, но тот не обратил на это внимания. Не до правил было, такая боль раздирала душу Солнцеликого. – Я всё понимаю. С богами не спорят. После молитвы я улечу. А пока разрешите мне уйти. Я хочу ещё помолиться в холодильне.

Солнцеликий, наконец, оторвался от созерцания молельной горы, едва видимой в сгустившейся темноте ночи, подошёл к молодому монаху и молча обнял его. Но тут же отшатнулся, отошёл к столу и глухо проговорил:

– Иди.

И, посмотрев на закрывшуюся за любимым сыном дверь, тихо сказал:

– Да помогут тебе боги, Энасс.

А Энасс торопливо шёл к холодильне, чтобы помолиться перед иконой Великого Светила и попросить у него помощи в деле, о котором он ничего не знал.

Холодильней назывался погреб для продуктов. А ещё – маленькая комнатка-молельня в его дальнем углу, такая же холодная и тёмная, освещаемая только тусклым светом лампады. Туда посылали молодых адептов отмаливать свои прегрешения, дабы царящий там холод выморозил глупые мысли и придал молитвам больше жара. Трижды в день после общих молитв наказанные спускались под землю и в тишине и темноте по полчаса закаляли свои душу и тело, вознося покаянные молитвы возле установленного напротив входа иконостаса, с которого смотрел на кающихся грешников Отец мира – широкоплечий блондин с густыми, раскинувшимися по плечам длинными волосами, добрыми, глядящими с лёгкой укоризной, глазами небесного цвета и сияющим огненным нимбом над головой.

В Обители это было единственное изображение Великого Светила в человеческой ипостаси, и Энасс и раньше частенько заходил туда, чтобы помолиться перед иконой, таким теплом веяло от неё, так по-доброму, сочувственно, смотрел Отец небесный на Солнечного монаха.

А когда он вживую увидел Пресветлого и понял, что Великое Светило, которому он с таким жаром поклонялся – фикция, придуманная Солнцеликим для спасения мира, а на иконе изображён людской бог Эйдэйлер, долго не мог простить отцу вынужденную ложь, но под конец понял, почему этот обман был необходим. И после этого в холодильне стал молиться не Солнцу, а Эйдэйлеру.

Вот и сейчас, отправляясь на неведомое задание, пришёл он попросить помощи у того, кому доверял безоговорочно.

Опустившись на колени перед иконой, едва освещаемой мерцающей лампадой, сел на пятки и долго молча смотрел на изображённый на иконе лик.

Наконец, выпрямился и тихо проговорил:

– Прошу Тебя, Пресветлый, направь меня на путь истинный, подскажи, что сделать я должен во славу Твою и для процветания Сэлларии. Помоги понять, где ложь, а где правда, кто друг, а кто враг. А я сделаю всё, что должно, клянусь Тебе в этом. И, если Тебе нужна моя жизнь, отдам её, не задумываясь. Благослови меня на служение, Пресветлый.

И увидел, как разгорается на иконе нимб, как светом озаряется лицо внимательно смотрящего на него бога. Почувствовал нежное прикосновение, словно кто-то ласково провёл по его растрепавшимся волосам, дотронулся до щеки, коснулся плеча. И услышал тихий голос:

– Благословляю, сын мой.

И тут же свечение погасло. Энасс постоял ещё немного, глядя на ставшее уже родным лицо, и вдруг понял, что очень хочет спать. Так хочет, что, если немедленно не уйдёт, заснёт тут же, в холодильне.

Усмехнулся: Эйдэйлер намекает, что нужно выспаться перед дальней дорогой. Неизвестно, когда ещё потом на мягком матрасе поспать придётся.

Встал, поклонился низко, и, пошатываясь от накатившей внезапно усталости, пошёл в келью.

Сэллария, Драконьи горы

– Можешь называть меня бабушкой, – с ходу заявила дерри Кэнтаррия, едва сели они в карету. – Ты согласен?

Вадим пожал плечами:

– Наверное.

– Я понимаю, – вздохнула Кэнтаррия. – Всё это очень неожиданно. Ты о нас и знать не знал. И мы о тебе – тоже. Иначе бы давно тебя нашли. Ты сердишься на нас?

– За что? – удивился Вадим.

– За то, что… не знаю. За всё сразу. За то, что по нашей вине тебе столько пережить пришлось.

Бабушка сидела рядом и держала его за руку, и от её прикосновения Вадиму было и приятно, и неловко одновременно.

Бабушка оказалась совсем не такой пожилой, как он представлял. Вполне себе симпатичная женщина. Будь он чуть постарше, мог бы за ней и поухаживать. И мысль, что ей в действительности уже больше трёхсот лет, казалась странной и нелепой.

Дверца кареты открылась и внутрь заглянул дер Энвэридан.

– Заходи скорее, – поторопила его Кэнтаррия, но тот взглянул остро на внука и спросил:

– Ты летать умеешь?

– Умею, – кивнул Вадим.

– Так, может, полетим? Быстрее доберёмся, чем в карете.