Тайна, не скрытая никем

Луизе было двадцать пять лет. Ей случилось влюбиться один раз в жизни – во врача, с которым она познакомилась в санатории. Врач в конце концов ответил ей взаимностью и за это поплатился работой. Луизу, правда, мучили мрачные догадки о том, что врача вовсе не уволили – он уехал сам, оттого что ему наскучили запутанные отношения. Он был женатый, и дети у него были. В той истории тоже сыграли роль письма. После отъезда врач завязал переписку с Луизой. Раз-другой они обменялись письмами уже после того, как Луизу выпустили из санатория. Потом она попросила больше ей не писать, и он перестал. Его молчание выгнало Луизу из Торонто и заставило взяться за работу коммивояжера. Теперь ей приходилось переживать только одно разочарование в неделю, когда она возвращалась домой в пятницу или субботу вечером. Ее финальное послание дышало мужеством и стойкостью; она отчасти утешалась, представляя себя героиней любовной драмы, и это утешение сопровождало ее в поездках, когда она таскала чемоданы с образцами вверх-вниз по лестницам гостиниц в мелких городках, разглагольствовала о парижской моде, называла фасон шляпки «чарующим», пила свой одинокий бокал вина. Будь у нее собеседник, она бы высмеяла именно этот взгляд на вещи. Сказала бы, что любовь – чепуха, выдумка, обман, и сама бы верила в это. Но в предчувствии все еще ощущала мгновение тишины, трепетание нервов, чудовищное изнеможение.

Она сфотографировалась. Она знала, какой хочет быть на снимке: в простой белой блузке, крестьянской. Распустить шнурок, на который собирается ворот. У нее не было такой блузки – она их видела только на картинках. И еще она хотела бы распустить волосы. А если сниматься с волосами, забранными в прическу, то уложить их очень свободно и переплести жемчужными нитями.

Вместо этого она надела свою повседневную синюю шелковую блузку и волосы тоже уложила как обычно. Ей показалось, что на фотографии она какая-то бледная, с запавшими глазами. Лицо вышло строже и неприступней, чем она хотела. Но все равно она послала снимок.

Я не обручена, и парня у меня тоже нет. Однажды я была влюблена, но мне пришлось разорвать отношения. Тогда я была расстроена, но знала, что должна это вынести, а теперь я верю: что ни делается, всё к лучшему.

Она, конечно, ломала голову, пытаясь его вспомнить. Она не помнила, как трясла волосами или как улыбалась какому-то молодому человеку, роняя на батарею капли дождевой воды. Как будто все это ему приснилось. А может, и вправду приснилось.

Она стала пристальнее следить за ходом войны, уже не пытаясь жить так, словно никакой войны нет. Она ходила по улицам, чувствуя: голова у нее забита теми же радостными или тревожными новостями, что у всех. Сен-Квентин, Аррас, Мондидье, Амьен, а потом битва на реке Сомме – но ведь там, кажется, уже была одна? Луиза раскладывала у себя на конторке карты военных действий, которые печатались на разворотах журналов. Она видела по цветным линиям, как немцы довели линию фронта до Марны, видела первое наступление американцев у Шато-Тьерри. Она смотрела на побуревшие рисунки, где художник изобразил лошадь, вставшую на дыбы во время воздушной атаки, или каких-то солдат в Восточной Африке, пьющих из кокосов, или колонну немецких военнопленных с перевязанными головами или руками и мрачными, холодными лицами. Теперь и Луизу захватило всеобщее чувство – постоянный страх, опасения и в то же время восторг, к которому, казалось, привыкаешь и хочешь все больше и больше. Можно было поднять взгляд от сиюминутной жизни и ощутить, как за стенами дома рушится миропорядок.