Тайна олимпионика

Пьяной горечью фалерна
Чашу мне наполни, мальчик,
Так Постумия велела,
Председательница оргий!
Ты же прочь, вода речная,
И струей, вину враждебной,
Строгих постников довольствуй.
Чистый нам любезен Бахус!

Молодые шумно захлопали – старик оказался неплохим декламатором. Кроме того, и к вину он был далеко не равнодушен.

Они сидели в беседке – благо было полнолуние, и было светло – хоть иголки собирай, как выразилась Гидона.

– Пелоп, я давно хотел спросить тебя, мудрого человека…

– Ну, спрашивай! – разрешил старик и сделал добрый глоток вина.

– Почему животные не знают такого явления, как рабство, а у людей оно процветает… Можно ли человека считать после этого разумным?

– Ого, ничего себе вопросик! Да над ним бьются лучшие умы человечества!.. Поздравляю тебя, дочка с высокомудрым женихом…

Гидона покраснела.

– А вообще-то, – продолжал Пелоп, – у людей нет на этот счет единого мнения. Одни считают рабство естественным явлением, другие – позором человечества. И есть у меня, дети мои, одна глубокая печаль.

– Какая, отец? – спросила Гидона.

– Эта печаль имеет конкретное имя. Это имя – Гомер.

– Гомер? – удивился Тилон, уплетая за обе щеки маслины. – Первый наш рапсод?

– Вот именно. И я его считал таковым, пока не наткнулся в одном месте «Илиады», где он рассуждает о рабстве и полагает, что это явление вызвано не людьми, а, представьте себе, богами.

– Не помню я такого места, – заметил юноша.

– А вот извольте послушать.

Раб нерадив: не принудь господин повелением строгим
К делу его – сам не возьмется охотой.
Жребий печального рабства избрав человеку,
Лучшую доблестей в нем половину Зевес истребляет.

– Каков наш рапсод, а? – негодовал старик. – Зевс, видите ли, избрал человеку жребий рабства. Зевс, а не заимодавцы-кровососы, не пираты, продающие пленных в рабство, не захваченные в плен мирные граждане!..

– Простим Гомеру, отец, – произнесла девушка. – Он поэт, он склонен к преувеличениям…

– Лучше расскажи, Пелоп, как кузнечик диктовал тебе способ прыжка с грузом, – попросил Тилон.

– О, это было нечто! И до сих пор, как вспомню, голова начинает ныть. Во-первых, у меня в мозгу вспыхивали картины того, как эти самые кузнечики перепрыгивают с горки на горку, зажимая дополнительный груз и отбрасывая его в прыжке. А во-вторых, у мепня в мозгу вспыхивали стихи, какие-то обрывки стихов. Но они были написаны не божественным гекзаметром, как мы все привыкли. У них, этих стихов, были странные созвучия в конце каждой строчки… Дай бог памяти… старик приложил ладонь ко лбу и прочел:

Здесь скользких скал
Зияющий оскал…

Или вот:

Уступ за уступом, и снова уступы тяжелые,
Зовут к себе склоны крутые, лесистые, голые…

Ну, и так далее. Если буду жив – обязательно напишу об этом происшествии подробно, и стихи, которые мне передались, приведу. Пусть люди знают, какие чудеса бывают на белом свете.

Так, за столом в беседке, они и встретили рассвет.

Расцеловавшись с Пелопом и выслушав все добрые советы и напутствия, Тилон отправился к калитке. Гидона вызвалась проводить его.

– Вас могут увидеть вместе, уже светло, – возразил старик. – Тогда не миновать беды…

– Я провожу Тилона только до оврага, отец, – умоляюще произнесла Гидона.

Пелоп махнул рукой и отвернулся.

Какое-то время молодые люди шли молча.

– Знаешь, Тилон, мне неважно, победишь ты на Олимпиаде или нет, – неожиданно произнесла девушка.

– Неважно?

– Нет, не так, – поправилась она. – Я, конечно, от всей души желаю, чтобы ты победил. Но всего важнее для меня, чтобы ты вернулся целый и невредимый.

– Можно подумать, ты провожаешь меня не на Олимпиаду, а на войну! – попытался улыбнуться Тилон, но улыбка получилась грустной.

Его настроение передалось и Гидоне, хотя о том, что тревожило, тилон не рассказывал ни ей, ни отцу.

– Груз для прыжка гляди не потеряй, – сказала она.

– Скорей голову потеряю!

Расставаясь, Тилон сказал:

– У меня на родине, в Спарте, провожая мужа на войну, женщина говорит: со щитом или на щите. Так вот, я верю, что вернусь к тебе со щитом!

Они расцеловались, прощаясь, и долго стояли обнявшись. И не видели, как с той стороны оврага на них смотрят полные злобы глаза…

Чем ближе приближался Тилон к Олимпии, тем чаще припоминался ему памятный ночной пересказ Филлиона о своем отце, который побывал на Олимпиаде.

С каждым днем, с каждым часом дорога становилась все более запруженной. Шум, разноязыкий говор, смех оглушали Тилона, привыкшего к тишине и малолюдью.