Тайна переписки

Все оглянулись, распахнула глаза блондинка: на эстраде на раскладном стульчике сидел Валерка и задумчиво держал флейту. Или гобой. Или это был кларнет. Что-то чрезвычайно хромированное и, очевидно, хрупкое, потому что лишенный насиженного места музыкант смотрел на инструмент с трепетом. Музыкант что-то внушал Валерке, тоскливо переминаясь с ноги на ногу. Товарищи его тоже подавали реплики, но осторожно — в оркестре, видимо, разумели, что в крайности, если не хватит столь необходимого в музыке такта и лада, Валерка не усомнится пустить в ход и кларнет. Покрытый слипшимися волосами могучий загривок его, который без признаков шеи переходил в утрамбованные плечи, вызывал невольное уважение — никто не приставал к любознательному парню с нравоучениями.

А Валерка повертел инструмент так и эдак и, совершенно правильно усмотрев назначение частей, сунул мундштук в рот — щеки надулись, округлились глаза, но звука не вышло. Не помогали и вполне последовательные, терпеливые попытки нажимать на подходящие с виду клавиши. Пришлось обратиться за разъяснениями. Поспешно дернувшись, музыкант потянулся перенять инструмент, но не тут-то было: угодливая поспешность его не без оснований показалась Валерке подозрительной — кларнет он из рук не выпустил. Тогда, спасая положение, пустился толковать свои профессиональные хитрости весь оркестр. Валерка же, подозревая, может быть, что его дурачат, сердито повертел флейту, или гобой, или кларнет, дунул со стороны раструба и перехватил флейту-гобой-кларнет, как палку…

— Дай сюда, — не повышая голоса, сказал своевременно подоспевший к эстраде Трескин.

После минутной заминки, которая заставила зрителей затаить дыхание, Валерка, как завороженный, протянул инструмент. Трескин играть на нем не стал, а передал хозяину.

— Вставай, — велел он.

И на этот раз к благоговейному удивлению зрителей Валерка послушался.

— Спускайся ко мне, — продолжал Трескин, выдерживая необходимые паузы. Аккуратно миновав стулья и оркестрантов, послушный, как первоклассник, Валерка покинул эстраду.

— А теперь вали отсюда, чтобы я тебя больше не видел! — прошипел Трескин, срываясь.

Решительный это был миг! Музыкант замер, сжимая спасенную флейту, оркестр затих… Раздалось утробное урчание. Не разгибая склоненной выи, всем туловищем Валерка медленно развернулся и… подволакивая ноги, потек к выходу. В оркестре прорвались возбужденные голоса, сознавая значение минуты. Трескин покосился на зрителей.

— От этого избавились, — объявил он, вернувшись к друзьям. — Отправился наш спаситель баиньки. Всё.

Трескин заблуждался. Но ошибка его носила по-человечески понятный, не злостный характер, поскольку никаким доступным воображению способом нельзя было предугадать то несчастное стечение обстоятельств, которое могло привести — и действительно привело! — к крушению всех надежд и расчетов.

В то время как Валерка, ссутулив бычьи плечи, не имея в голове ничего, кроме отрывочных о том и о сем понятий, которые, находясь в сумбурном состоянии, не производили и мысли, пусть самой коротенькой, — пока Валерка, как сказано, не имея в голове ни одной законченной, цельной мысли медлительно приближался к выходу из зала, навстречу ему столь же медлительно и бездумно двигался по коридору полный его двойник и подобие, если только возможно такое в природе… Насколько возможно такое в несовершенной природе. Валеркин двойник казался пошире в плечах, но пониже ростом. Если этот ходил ссутулившись под тяжестью утрамбованной плоти, тот, который пониже, раскачивал на ходу расставленными вширь, корявыми, не разгибавшимися до конца из-за невероятной толщины мышц конечностями; голова у этого была круглая и крепкая, у того — не столь правильная по форме, но не менее прочная, в шишках удивительной твердости. Волосы этого жидко липли к черепу, густая растительность того была коротко сострижена, чем и уравновешивалось впечатление. Этот закатывал рукава свитера, обнажая толстые, как лодыжки, запястья, тот разгуливал в майке. Этот крепко выпил, а тот был пьян. С утробным подавленным рыком поводил взглядом этот, тот сопел, издавая временами носовые звуки.

Поистине роковой случай должен был свести их там, где не разойтись двоим. Не имея в голове никаких мыслей, достиг дверного проема этот, когда тот, лелея ту же девственную непорочность помыслов, ступил на порог. Не имея лишних мыслей, никто из них не мог додуматься до того, чтобы уступить. Они столкнулись. Этот попер, а тот, соответственно набычившись, напор усилил. Не в силах уразуметь причину сопротивления, они давили с намерением пройти и к своему изумлению должны были обнаружить, что в этой малости им отказано!

— Бляха муха! — пробормотал этот.

— Вот те дышло! — поразился тот.

И больше не обменялись они ни словом. Грузно ударяясь о косяк, напрягались они продавить друг друга в противоположных направлениях и не могли добиться успеха.